Ольга Елисеева - Последний часовой

– Потому что вы играли не с детьми, а в детей. И меня, конечно, огорчали их крики, когда вы били Адлерберга по лбу ружьем или надевали Михаилу на голову барабан.

Вдовствующая императрица удержала пальцы сына.

– У тебя влажные руки, ты взволнован?

Вместо ответа Николай протянул ей лист с рапортом Бенкендорфа.

– Старое дело, – молвила она, пробежав глазами. – Почему оно вдруг всплыло?

– Константин отозвался об Александре Христофоровиче как об очень надежном человеке, – нехотя ответил Никс. – И я… его обидел. Мне почему-то неприятно, что на его преданность может рассчитывать кто-то еще.

Мария Федоровна покачала головой.

– Ты ревнив. Это плохо. Порядочные люди не могут быть порядочны только с тобой. Теперь по поводу Араджио. Все, как тут написано. – Вдовствующая императрица постучала пальцем по листку. – Сашхен не знает только одного. Моренгейм была допрошена. Мною. В присутствии государя. И во всем повинилась.

Удивлению Николая не было границ.

– Почему же с Константина не сняли обвинений?

Пожилая дама вздохнула.

– Это было не так легко. Его разгульный образ жизни, попойки, настоящие оргии с актрисами и женщинами легкого поведения. О них говорил весь Петербург, и когда случилось то, что случилось, мнение света оказалось против него.

Николай недоверчиво покачал головой.

– Но можно же было закончить следствие. Дать официальное заключение.

– Это было неугодно нашему Ангелу.

Повисла пауза. Молодой император и его мать смотрели в глаза друг другу. Нет, он не понимал. Уже и следствие близится к концу, а ее l’enfant terrible, в сущности, так же простосердечен, как в детстве, когда после подножки брата орал на всю комнату: «Нечестно!» И плакал не столько от боли в разбитом колене, сколько от обмана.

– Слушайте. – В голосе матери прозвучало раздражение. Сколько она может разжевывать? – Александр и Константин дружили. Но ваш несчастный отец подозревал Ангела в желании похитить у него корону. Поэтому он даровал титул цесаревича не только первому, но и второму сыну. Таким образом, заявив, что у него два наследника. Какого захочет, такого и выберет. Это породило раскол. Соперничество. Мнимое, потому что Константин боготворил брата и никогда не хотел власти. Когда ваш отец был убит, Константин от потрясения ударился в попойки с гвардейцами. А гвардия, вы сами знаете… Кто владеет ее сердцем, владеет троном.

Мария Федоровна замолчала, предоставляя сыну самому додумать остальное. Николай тоже молчал. Ангелу показалась опасной популярность брата среди солдатни? Даже если Константин и не желал власти, нашлись бы горячие головы, готовые рискнуть за него в надежде на чины и пожалования.

– Случай с Араджио оказался очень удобным, чтобы запятнать Костю и удалить его из столицы. – Вдовствующая императрица смотрела поверх головы сына, ее лицо стало непроницаемо печальным. – Тот, кто рассчитывал использовать цесаревича в игре против императора, вынужден был отойти в тень.

Николаю ничего не оставалось делать, как в очередной раз преклонить голову перед мудростью старшего брата.

– Я понял, мадам. Но, – он снова поцеловал руку матери, – мне кажется, я плохой ученик. И с каждым откровением все меньше хочу брать уроки.

– Предпочитаете сами набивать шишки? – рассмеялась Мария Федоровна.

Предстояло еще извиниться перед Бенкендорфом. Возможность представилась при следующем докладе Следственного комитета. Царь медлил отпустить генерал-адъютанта. Задавал уточняющие вопросы. Тянул.

– Я могу идти?

«Нет! Не можете!» – чуть не сорвался Никс.

– Простите меня. – Он сказал это так, что слышали только его пресс-папье и перья в стакане. Тугой на ухо докладчик, конечно, не понял и решил, что его отпускают.

– Простите меня! – Рявкнул Никс.

Стекла в книжном шкафу задребезжали, на пол посыпался песок, которым сушили чернила на бумаге.

Александр Христофорович удивленно смотрел на царя.

– Я виноват! Я усомнился, не имея оснований! Это низко…

Генерал-адъютант шагнул к столу. Их разделяло зеленое суконное поле. Вполне преодолимое. И если бы, если бы, если бы не воспитание… Могут люди обняться глазами?

— Вот! Полюбуйся! – Никс с размаху опустил на столик перед женой расползающуюся по швам папку из дорогого парижского картона. – Наша святая! Наша мученица! Преподобная Психея… – Он не нашел слов и только выразительно развел руками.

Александра Федоровна сидела в белом кабинете-фонарике и сквозь ситцевые занавески наблюдала толчею ласточек над круглыми кронами маленьких лип. Струйка воды в каскаде ласкала позолоченный бок тритона. Муж всегда приходил к ней около 11-ти выпить кофе и немного отдохнуть. Он вставал в шесть, а ложился в три, и, оказавшись у супруги за столом, не упускал возможности немного подремать в кресле. Ничего тише этих минут молодая императрица не знала. И на тебе!

– Сколько поз! Сколько осуждения несчастного брата. Вся Россия почитает ее за страдалицу! Взгляни…

Шарлотта осторожно приоткрыла папку. Там лежали разрозненные листочки, верно, представлявшие подобие дневника, но не сшитые между собой. А кроме них, россыпь записок на небольших клочках синеватой бумаги. На нее повеяло слабым запахом фиалки. Несколько засушенных цветов виднелись между страницами.

Александра испытала мгновенное чувство стыда.

– Ты это читал?

– Нет, я собираюсь хранить эту чепуху вечно!

Ответ был дан невпопад, но точно указывал на дальнейшие намерения императора.

– Откуда это у тебя?

– Привезено из Белева. Матушкой. Руки не доходили.

Значит, вдовствующая императрица знает? Впрочем, она знала всегда. Шарлотта порой ловила смутные разговоры о прежних грехах супруги покойного государя. Но, положа руку на сердце, не верила. Слишком несчастной, одинокой, оставленной казалась Елизавета. А кроме того… правдивой. И чистой. Очень чистой в своем страдании. Александра могла бы поверить только ей самой. И вот…

– Что ты намерен делать?

Никс насупился.

– Елизавета просила уничтожить после нее все бумаги. Я, право, колебался. Но теперь, после знакомства… не вижу иного выхода.

– А что говорит maman?

– Считает, что мы должны. – Николай выразительно взглянул на пустой камин.

Александра с опаской потянула на себя один из листков. Почерк был мужским, весьма твердым. «Мой друг, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя!» Кровь бросилась молодой женщине в лицо. «Я умоляю луну не светить сегодня ночью. Тогда, Господи, дай сбыться моему счастью, я взберусь по камням стены, и два часа перед рассветом наши». Возмущению Шарлотты не было границ: как такое могло случиться? В ее семье? Но, увлекаемая потоком чужих чувств, она уже не могла оторвать глаз. «Дорогая Элиза, прошу тебя, не меняй время твоей прогулки. Это может встревожить императора. Я что-нибудь придумаю и окажусь в парке в обычный час». «Не бойся, меня никто не видел, но я поломал цветы под твоим окном». Далее шли чудовищные любовные заверения: «Если я тебя чем-то обидел, прости. Когда страсть поглощает нас целиком, мы мечтаем, чтобы женщина уступила всем нашим желаниям, отдала все, даже более ценное, чем жизнь».