Александр Кердан - Камень духов

Лазарев скосил глаза на свой эполет с тонкой штаб-офицерской бахромой, задумался опять о Завалишине: «Сей офицер, конечно, не бездарен. Математик и астроном. Но куда более потребны российскому флоту практики, могущие все сделать своими руками. Флот именно такими и держится. А теоретики разных мастей однажды уже чуть не довели флот до ручки: это ж надо додуматься – предложить государю продать все корабли Англии: дескать, у России сухопутных проблем хватает… Слава Богу, до продажи дело не дошло, а ведь могло, могло…»

Михаил Петрович поднялся с кресла, перекрестился на икону Николая-Угодника и, надев офицерскую фуражку, введенную уже лет десять назад, но до сих пор не сумевшую до конца вытеснить традиционную треуголку, вышел из каюты. Минуя кают-компанию, он прошел на верхнюю палубу.

Там по привычке, укоренившейся в нем еще со службы в королевском флоте Великобритании, Лазарев первым делом кинул взгляд на небо, по которому были разметаны перистые облака, напоминающие головные уборы индейских старшин, – точный признак сильных и холодных ветров.

Подошел вахтенный офицер – мичман Нахимов, вскинул руку к козырьку и доложил:

– Михаил Петрович, с берега сигналят, что комиссар калифорнийской хунты полковник Герера просит вашего разрешения для визита на корабль…

– Полковник Герера… Ах, да, нас представляли друг другу в президии Сан-Франциско. Никак не научусь запоминать эти гишпанские имена… – Лазарев, сердясь сам на себя, нахмурил кустистые брови. – Велите, Павел Степанович, передать гишпанцам мое согласие да вышлите за полковником гичку. И не сочтите за труд, скажите мичману Бутеневу, дабы встретил полковника по всей форме и препроводил на фрегат.

– Будет исполнено, Михаил Петрович! – Нахимов всем своим видом являл образец дисциплины. Лазарев давно заметил эту способность мичмана, при всей неуклюжести его фигуры, вытягиваться во фрунт и «есть» глазами начальство. Михаил Петрович любил таких службистов. К тому же мичман и в морском деле соображал отменно. «Хороший моряк из него выйдет», – подумал Лазарев, вспомнив свою оценку Нахимова, данную ему в одном из донесений в министерство: «…чист душой и любит море».

– Да, еще, Павел Степанович, будьте добры посмотреть, все ли на фрегате соответствует инструкции – перед иностранцем лицом в грязь ударять не годится…

Лазарев собственноручно составил упомянутую инструкцию для вахтенных начальников, положения которой требовал знать назубок. Он и сам с удовольствием цитировал отдельные параграфы. Скажем, такой: «Господину вахтенному лейтенанту предписывается наблюдать, чтобы верхняя палуба была как можно чиста и на рострах все порядочно уложено, снасти были бы все вытянуты, порядочно закреплены, флаг поднят до места, вымпел и флюгарка всегда были бы оправлены, медь на шканцах, кофель-нагели выщищены, гальюн всегда скачан и чист; швабры вымыты и развешаны по леерам, за бортом или с марсов и салингов никаких снастей бы не висело, весь корабль обметаем каждые четыре часа…»

– Не извольте беспокоиться, Михаил Петрович, все согласно уставу, – ответил мичман.

Лазарев придирчивым глазом окинул палубу: все на самом деле блестело и сверкало. «Да, из этого толк будет!» – в очередной раз про себя оценил Нахимова, но от похвалы воздержался – начальнику негоже захваливать подчиненных. Уходя к себе, сказал:

– Павел Степанович, доложите сразу, как токмо гичка подвалит к борту. Я хочу сам встретить господина Гереру…

Через два часа испанский полковник прибыл на корабль. Лазарев, радушно поприветствовав визитера, провел его по фрегату. Порядок на судне вызвал у Гереры восхищение. Там же, на палубе, выяснилось, что полковник Герера говорит немного по-английски и по-французски. Сам Лазарев, по-испански знающий несколько слов, языком англосаксов владел в совершенстве. В общем, познания обоих позволили им понимать друг друга без толмача.

Когда гость и хозяин уединились в капитанской каюте, Лазарев, предложив Герере ром и сладости, сумел наконец хорошо разглядеть его. Внешность сеньора комиссара произвела на Михаила Петровича благоприятное впечатление. Орлиный нос и крепкая челюсть говорили о том, что с их обладателем стуит считаться. Будучи человеком властным и решительным, Лазарев умел ценить эти качества и в других, правда, если эти другие не были ему подчинены по службе.

– Что привело вас, сеньор, на мой корабль? – без обиняков спросил он испанца, решив, что такая манера беседы будет самой верной.

– Желание выразить вам лично признательность за спасение моей невесты, – как истинный дипломат, ответил Герера.

– Мы, подданные российской короны, всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам и соседям. Мне доложили, что с вашей невестой, сеньор, все в порядке…

– Да, благодарю вас… Именно ваши люди нашли ее в горах. Я считаю своим долгом просить вас о поощрении офицера, руководившего ими. Его зовут…

– Лейтенант Завалишин…

– Да. Он проявил себя самым лучшим образом…

От Лазарева не укрылось, что о человеке, спасшем его невесту, испанец говорит без особого вдохновения.

– Увы, сие не в моей власти, сеньор, – сказал Михаил Петрович.

– Как это? – искренне удивился Герера.

– Лейтенант более не мой подчиненный. Он вынужден был убыть в Россию по срочному делу, и вряд ли мы с ним сможем увидеться ранее, чем через полгода.

Эта новость, похоже, не вызвала у гостя огорчения.

– Очень жаль… – пробормотал он, чтобы скрыть удовольствие. «Кажется, Завалишин вовсе не вызывает у сеньора симпатий…» – признавая в Герере союзника в этом вопросе, отметил про себя Михаил Петрович. Испанец ему все больше нравился.

– Если, конечно, вам будет угодно, сеньор, – сказал Лазарев, сделав порядочный глоток рому, – я сообщу об отличии упомянутого офицера в Морское министерство и походатайствую о награде…

– Буду вам премного обязан, сеньор капитан, – Герера приложил руку к сердцу и улыбнулся, но весь его вид говорил, что ему нет дела, будет ли награжден Завалишин.

Расстались Лазарев и Герера как старые приятели.

Когда гичка с полковником отошла от «Крейсера», Лазарев долго смотрел ей вслед, прикидывая, зачем все-таки приезжал комиссар хунты. Так и не найдя ответа, капитан второго ранга пожал плечами и по приглашению офицеров отправился в кают-компанию, где по заведенной с начала вояжа традиции в эти часы устраивалось чаепитие.

Утверждают, что женщины запоминают день своей свадьбы лучше, чем мужчины. Весь, до мельчайших подробностей. И часто возвращаются к нему потом мысленно, невзирая на то, как сложится семейная жизнь. Но в одном случае все, что произошло в день бракосочетания, воспринимается как доброе предзнаменование, в другом – как злое пророчество.