Александр Кердан - Камень духов

Горизонт притягивает к себе, манит в даль неизведанную, сулит новые открытия, обещает новые встречи… Может быть, и человек живет по-настоящему только до тех пор, пока не угасает в нем притяжение горизонта.

Впервые зов пространства Андрей Климовский ощутил много лет назад, когда подростком плыл из Кадьяка на Ситку на старом компанейском суденышке, носящем имя «Святая Екатерина». Океан расстилался перед ним – от края до края. Он был неспокоен. Громады волн немилосердно раскачивали корабль, ветер жутко гудел в парусах. Но стихия завораживала.

С того путешествия Андрей полюбил океан. Потом он не раз плавал по нему и даже командовал кораблем. Но не зря говорят, что вторая любовь бывает крепче первой. Земные дороги полюбились ему еще больше. Особливо те, что ведут на Север. Климовский узнал, что у севера тоже есть притяженье и оно ничуть не слабее, чем океаническое. Впрочем, если ты идешь по белой пустыне и ветер бросает тебе в лицо снежную пыль, то пространство напоминает штормовое море, а сам ты – как корабль среди волн. И еще одно ни с чем не сравнимое чувство дает человеку Север – каждый впервые вступивший на эту землю ощущает себя первопроходцем. Нет ничего прекрасней, чем знать – ты торишь путь для тех, кто пойдет за тобой, ты открываешь неизведанное. И пусть подстерегают тебя опасности, пусть ждут впереди немалые трудности, ты все сможешь преодолеть, если движет тобой высокая цель служения людям…

Путешествие тем хорошо, что у человека в дороге много времени подумать обо всем. Конечно, оставшись наедине с дикой природой, он прежде всего занят мыслями о сущем: об еде, об устройстве ночлега. Но величие и красота окружающего мира не могут не навевать раздумий о вечном, о смысле бытия, о собственном предназначении.

В чем это предназначение? Андрей для себя решил давно. Надо быть самим собой, поступать так, как подсказывает тебе сердце, стараться никому не делать зла. И еще – надо побольше узнать о земле, на которой ты вырос. Узнать, чтобы рассказать другим, чтобы сделать жизнь на земле лучше. Ради этого, на самом деле, стоит жить!

…Мартовский снег, покрытый коркой наледи, тяжело проваливался под полозьями. Климовский и два индейца-проводника на трех собачьих упряжках медленно пересекали холмистую равнину, покрытую островками темного леса. Солнце, слепя глаза, катилось навстречу путникам, высоко, по-весеннему, прокладывая свою тропу в поднебесье.

Пушкин умирал.

Вторые сутки он лежал на кушетке в своем кабинете, в окружении тех, кого любил – друзей и книг. Страдая от раны, он окидывал взглядом окружавших его Жуковского, Тургенева, Данзаса, докторов Даля, Арендта, Спасского, переводил глаза на книжные шкафы с золочеными переплетами, словно говоря: «Прощайте, дорогие мои…»

Он чувствовал, что смерть близка, но мужественно вытерпел зондирование раны.

– Что, плохо со мною? – силясь улыбнуться, спросил у Арендта.

– Должен вам сказать, что к выздоровлению вашему надежды почти не имею… – честно ответил доктор. Отойдя от постели поэта, он шепотом сказал Жуковскому:

– Я был в тридцати сражениях, видел много умирающих, но такое терпение при таких страданиях…

Диагноз, поставленный медицинским консилиумом, был страшным: «Ранение, проникающее в брюшную полость, слепое, без пенетрирующего ранения кишки, но с нарушением целостности крупной вены».

– Зачем вы уменьшили заряд пороха? – вопрошали доктора и без того подавленного Данзаса. – Будь заряд полным, пуля пробила бы тело Александра Сергеевича насквозь, а не отрикошетила бы в живот от кости таза…

– Токмо из добрых побуждений… – оправдывался подполковник. – И я, и мсье д’Аршиак зарядили пистолеты одинаково, снизив заряд до минимума…

– Да, но противнику Пушкина сие пошло на пользу, а ему…

Поэт, словно услышав их, подозвал к себе Данзаса, продиктовал ему записку о некоторых долгах.

– Следует ли мне мстить за тебя, Саша? – спросил Данзас.

– Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином… Пусть позовут священника для исповеди…

– Кого?

– Первого попавшегося! – диалог изнурил Александра Сергеевича, и он умолк.

Из Конюшенной церкви позвали отца Петра. Он исповедовал поэта.

Когда поутру кончился приступ сильной боли, Пушкин попросил подойти Наталью Николаевну.

В заплаканной женщине трудно было признать первую красавицу. Александр Сергеевич благословил ее и детей, которых принесли к нему прямо из кроватей, полусонных. Он на каждого оборачивал глаза, молча клал на голову руку, крестил и отсылал прочь… Потом Пушкин сделал еще одно усилие и продиктовал письмо императору, думая не столько о верноподданническом долге, сколько о своих близких, которым после его ухода нужна будет опора.

Было очевидно, что поэт спешит сделать свой земной расчет, прислушиваясь к шагам приближающейся кончины.

В четырнадцать часов двадцать девятого января ему вдруг стало лучше. Взгляд прояснился. Александр Сергеевич попросил морошки и захотел, чтобы покормила его Наталья Николаевна. Тотчас послали преданного Никиту в торговые ряды за ягодой.

Обрадованный старик, зажав в кулаке полученную от хозяйки ассигнацию, в наспех накинутом полушубке выбежал за ворота дома Волконской и оказался в толпе денно и нощно дежуривших здесь почитателей поэта. Было морозно. Над головами витали клубы пара.

– Старина, как там Александр Сергеевич? Будет ли жив? – засыпали Никиту вопросами, точно мало им вывешиваемого ежечасно Жуковским бюллетеня о состоянии раненого.

– Даст Бог, поправится! – перекрестился Никита. – Ягод-от пожелал, батюшка наш… Дайте пройтить!

– Пропустите, дайте дорогу! – прокатилось по толпе…

– Что там такое, скажите, сударь, вы видите? – спросил Кирилл Тимофеевич Хлебников стоящего рядом с ним высокого студента.

– Наверное, доктор приехал… – силясь разглядеть, что происходит у ворот, ответил тот.

Кирилл Тимофеевич, узнав о ранении поэта, не смог усидеть в своем кабинете в доме у Синего моста, пришел сюда. К воротам было не протолкнуться. Люди стояли плотной стеной: дамы в дорогих мехах, офицеры, студенты, простой люд в поношенных салопах и зипунах, какие-то подозрительные личности с бегающими взглядами… Толпа все напирала. Неожиданно у Хлебникова сдавило сердце, перехватило дыхание.

Он с трудом выбрался из толпы, шагнул на мостовую и чуть было не оказался под колесами кареты с замысловатым гербом на дверце. Кучер, с трудом остановивший коней, заорал на него и замахнулся кнутом. Но не ударил– вид у Хлебникова был приличный, на бродягу не похож… Знатный господин в преклонных летах выглянул из окна кареты, посмотрел на Хлебникова, как смотрят на букашку, и постучал кучера по спине тростью с золотым набалдашником в виде головы Люцифера: «Трогай!»