Валерий Сосновцев - Имперский раб

– К чему спешить? Не лучше ли сделать так, чтобы правитель сам увидел твоего раба и сам захотел заполучить его. Мне говорили, что твой могущественный родственник не очень любит, когда его подданные превосходят своего господина. Тем более в имуществе, – улыбаясь сказал мулла. – Кроме того, для начала сделай преданным тебе самого раба.

– Это мысль! Хорошая мысль! – Посерьезнев, ответил Гафур – Я подумаю над этим, уважаемый Карим-ака. Спасибо тебе за совет. Аллах наделил тебя великим разумом и сердцем преданного друга.

Он поднялся с дивана. Встал и мулла.

– Спасибо и тебе, мой высокочтимый друг Гафур, – ответил Карим, – я надеюсь, что не раз еще смогу послужить тебе с пользой!

«Не забывая при этом и своих выгод, – подумал Гафур. – Я ведь знаю тебя! Непременно вскоре прибежишь одалживаться. Забывая, что уже должен сверх меры!»

Отвесив друг другу прощальные поклоны, они расстались.

Дней десять Ефрема гоняли на конюшню. Он чистил стойла, носил корм и воду, словом, делал все, что приказывали. Роман вертелся тут же, нес что-то вроде сплетен, бахвалился, расписывал, как удачно он устроился. Среди невольников на конюшне работали еще двое русских и двое персов, все молодые и крепкие ребята, но сломленные духом и покорно прозябавшие день за днем. Всех их вместе с Ефремом поселили в одном тесном сарае. Спали они на соломенных тюфяках, ели скудно, но не голодали. Всех заставляли часто чистить и стирать одежду – боялись заразы.

Однажды, ближе к вечеру, один из русских невольников чем-то не угодил Роману. Ефрем не видел, но услышал, как тот кричал, когда Роман стегал его ногайкой. Вплетенная в конец плетки галечка оставляла на теле раба мгновенно вздувавшиеся кровавые шишки, некоторые из них кровоточили, и на рубахе проступали красные пятна. Неизвестно как долго продолжалось бы истязание, если бы один из рабов-персов не прибег к хитрости. Ефрем видел, как он, подобрав с полу тонкую острую палочку, через щель перегородки, отделявшей стойла, резко ткнул ею стоявшего там молодого жеребца. Испуганное животное, и так уже взволнованное стонами несчастного, вспрянуло, раздалось истошное ржание, и конь заметался. От неожиданности и испуга, постоянного спутника мелких тиранов, Роман отскочил от своей жертвы, стал затравленно оглядываться, тяжело дышал. Удостоверившись, что ему ничто не угрожает, он прекратил истязание, но сказал зло:

– Услышу про супостата еще раз, Семен, я те рыло сворочу! Помни, кто ты и кто я теперя! – Сплюнул и ушел.

Молодой перс, так ловко остановивший избиение, не меняя согбенной позы, смотрел на Ефрема. На бледном его лице выступили капельки пота. Обнаружив, что Ефрем видел его проделку, мальчик страшно испугался. Если бы русский выдал его Роману, то, по подозрению в порче такой ценности хозяина, как лошадь, парня запросто могли бы убить. Смотрели на них и остальные невольники. Все молчали, только тяжело стонал, опустившись на пол, избитый. Ефрем подмигнул персу, улыбнулся одними губами и, отложив метлу, поспешил к несчастному. Общее напряжение спало, и все рьяно принялись за работу. Ефрем оглянулся в недоумении. Второй перс незаметным движением руки предостерег его. Тут наказанный шепотом по-русски сказал:

– Не надо, брат… Беду накличешь… Стой там… Я сам…

Он на четвереньках пополз в дальний угол конюшни.

Ночью, когда невольники при свете луны, пробивавшемся сквозь затянутое бычьим пузырем окно, отирали истерзанное тело своего товарища тряпками, смоченными в воде, Ефрем узнал, что оба русских невольника и Роман – бывшие русские солдаты из одного полка. Что действительно были они проданы проезжим бухарцам в покрытие долгов. Роман был деньщиком у их командира, а они простыми солдатами. Роман вечно приворовывал у хозяина, тот его нещадно сек, но ничего не помогало.

– От его, от Ромки-то, барин наш, может, давно хотел избавиться, а нас продал… потому что приспичило и, на наш грех, мы ему на глаза попались, случайно… Ему, видать, Ироду, все едино, что лошадь, что мужик… А Ромка-христопродавец ихную веру принял, подлец!.. Как узнал, что по обычаю у них за это жалуют, да еще в грабеже казны полковой помогал. Ему, значит, и вышла поблажка… Вот он и старается, да так, что и своих, и чужих не щадит…

– Ты тихо, тихо, Семен, молчи, силы не трать, – прошептал Ефрем, – ненароком услышит кто!

– Этих не опасайся, – кивнул Семен в сторону рабов-персов, – эти лучше иного своего, сами горе такое же мыкают. Их ведь тоже умыкнули… И ты не смотри, что они басурманы. Бухарцы на персов очень лютые… Похуже, чем с нами даже… Ох, видать, так-то век и промучаемся!..

– Ты не разговаривай, тебе сейчас уснуть надо бы. Сон, он подлечит…

Ефрем долго не спал. Тоска навалилась на сердце от увиденного и услышанного. Еще раз он убедился, что нужно быть очень внимательным и осторожным в действиях и словах. Следовало помнить – здесь ты раб, и любая прихоть хозяина и самого последнего его слуги могут закончить не только дело, которое затеял, но и саму жизнь… Предательства можно было ждать и от «братьев по крови» и от чужих. Он вдруг вспомнил, как Айваз сказал ему, что он пленник не обычный. «Значит, слишком бросилось зоркому человеку это в глаза! А чем теперешний хозяин мой хуже? Судя по всему, человек он умный и знает о ближних и дальних странах немало…» Почему он так дотошно расспрашивал именно его, Ефрема? «Может, лучше хотел узнать того, чью грамотность собирался употребить себе на пользу?.. Кажется, подействовало то, что я грамотей, но это же может положить и конец всему…»

Еще в России Ефрем наблюдал удивительную схожесть в страстях, с которыми относились к грамотеям и христиане и мусульмане – как священники, так и обыватели. Это было либо страстное преклонение, либо безграничный страх и потому фанатичная ненависть… «У них своих книжников, похоже, предостаточно, – думал Ефрем. – Как свободно говорил мулла по-русски!.. А как в званиях и чинах российских разбирается, об обычаях и правилах судит, словно нарочно учил кто… Хотя, что это я? Раз он сам говорил, что подолгу у нас жил, значит, не на прогулку ездил. Ясно, что, как и я, неспроста… Почему же они вдруг перестали мной интересоваться?.. Теперь ясно: все, что им захочется узнать о России, они и без меня узнают… Остается одно – опасаются, не подсыл ли я. Но тогда почему держат на конюшне? Следят? А что по-ихнему важного можно здесь выведать?..» В таких раздумьях Ефрем мучительно засыпал вот уже несколько ночей.

Однажды утром Роман остановил Ефрема и приказал идти за ним. Его привели в баню, чисто вымыли, тщательно побрили голову, коротко подстригли бороду и усы, одели в атласную рубаху с кушаком, шаровары и мягкие желтые кожаные сапоги. На голову повязали небольшую чалму со свисающим до плеча концом материи.