Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)

Как писал один классик, они, будучи малыми мальцами, жгут себя раскаленными гвоздями, чтобы привыкнуть к боли, босиком ходят по красным, только что из печи, угольям и битому стеклу, учатся глотать иголки и обрезки железной проволоки, есть лед в морозную пору и обходиться без воды в лютую жару — это только по части физической подготовки… А по части подготовки мозговой?

Хоть и не поддавались потери полковой разведки счету, а как-то, в перерыве между двумя бросками на ту сторону фронта, Горшков подсчитал, сколько же он потерял людей. Число потерь выглядело удручающе: зашкаливало за шестьдесят человек. Горшков сдавил ладонями виски и долго сидел неподвижно, перебирая каждого ушедшего в памяти… Старшина Охворостов — лучший добытчик языков, Игорь Довгялло, благородный парень, обращавшийся к пленным на «вы», шустрый Арсюха Коновалов, большой мастер что-нибудь где-нибудь спереть, он мог стащить из-под носа немецкого генерала секретную штабную карту, у него это всегда получалось, вчерашний школяр Валька Подоприворота, белорус Кузыка, вечный ефрейтор и неугомонный смехач Амурцев, которого хлебом не корми, дай только возможность над кем-нибудь пошутить… Шувалов — «красный граф» и кубанец Мануйленко, «комик» с Севера, уроженец коми-пермяцких краев, меткий охотник Торлопов и Коля Новак, в котором было намешано, как он сам рассказывал, шесть кровей… И так далее. За каждого из них, как за ефрейтора Дика, надо отслужить молебен.

Они ушли, а командир их, Иван Горшков, остался… Зачем, спрашивается, остался?

Искал на это ответа Горшков и не находил. С другой стороны, войну эту страшную кто-то же должен был довести до конца и дожить до победы, правда? Правда. Вот Горшкову и выпала эта доля — вытянул он из сотни коротких спичек одну длинную.

Горло ему сдавило что-то крепкое, недоброе, губы дергались сами по себе, Горшков пытался совладать с собою, но не мог — не получалось.

Он первым поднялся на закраину дороги, перевел дыхание, солнце, совсем недавно светившее радостно и ярко, не думало вылезать из-за облака, сделалось темно, как вечером…

Непонятно было, то ли дождь должен был пойти, то ли снег, то ли виноват дым, поднимающийся снизу, из городка, то ли вообще светопреставление должно было свершиться — ни весной, ни летом таких дней быть не должно.

Следом поднялся запыхавшийся Петронис с усталым видом и запавшими глазами, помял себе грудь, хотел что-то сказать, но промолчал.

Капитан в очередной раз глянул на часы, качнул головой удивленно — непривычна была дневная темнота, — позвал зычным голосом:

— Фильченко!

Фильченко не было видно — он находился у танкистов, пробовал договориться насчет снарядов, но танковые снаряды для его пушек не годились, — встал перед Горшковым, будто из-под земли вытаял, козырнул.

— Готовься, земляк, к стрельбе, — предупредил его капитан.

— У меня снарядов осталось ноль целых ноль десятых на каждый ствол.

— Вот все их по врагу и выпустим. — Капитан неожиданно нахохлился и добавил: — Если, конечно, немцы не поднимут на кирхе белый флаг.

— Поня-а-атно, — протянул Фильченко. — Ч-через сколько минут они должны поднять флаг?

— Осталось семь минут. — Горшков поморщился болезненно — не мог себе простить потерю Дика: ну зачем взял его с собой?

Фильченко словно бы взнялся, вскинулся над самим собою, сделался выше ростом, — с длинными ногами, длинными руками, стал походить на некое диковинное дерево, — прокричал звонко:

— Публика-а! Приготовиться к стрельбе!

И слева и справа послышалось металлическое клацанье, лязг — расчеты загоняли в стволы последние снаряды. Фильченко пробежался глазами по орудиям и доложил капитану:

— К стрельбе готовы!

Горшков наклонил голову, расстегнул воротник: что-то мешало ему дышать.

— Хорошо, Фильченко, — ткнулся подбородком в грудь, в орден с облупившейся эмалью — задело по скользящей пулей, облупился орден, надо бы его сменить, но пока не получается, не до этого, выпрямился, глянул вниз: ну что там, в городке? Есть белый флаг или нет?

Белого флага не было — рано еще.

— Товарищ капитан, — услышал Горшков за своей спиной тихий голос, обернулся, увидел темное лицо Мустафы с угрюмо скосившимися выгоревшими бровями.

— Ну?

— С Диком как поступим, товарищ капитан? — Мустафа отер тыльной стороной ладони пот, на зубах у него что-то захрустело — песок, наверное. — Что делать?

— Как что делать? Дика повезем в Прагу, оттуда попробуем отправить его домой, в Москву, если не удастся — похороним в Праге, вместе с ребятами нашими. — Горшков огляделся. — Чего ему одному тут лежать? Не по-христиански это. Так что… — Капитан вновь посмотрел на часы. — У немцев до критической отметки остается еще четыре минуты… Четыре! — Он стукнул ногтем по стеклу часов. — Дика завернуть в плащ-палатку и — в «додж». Выполняй, Мустафа! — Выпрямился, расправил складки под ремнем. — Фильченко, ноль целых ноль десятых снаряда на ствол — это не ответ. Сколько там у тебя осталось в реальности?

— Три залпа сделаем.

— Это хорошо, приготовься к стрельбе. Осталось три минуты.

Земляк к стрельбе был готов, натянул пилотку поплотнее, чтобы волна, рожденная выстрелами, не сорвала ее.

— Две минуты… — сказал Горшков и также поправил на голове пилотку, вгляделся в дымную пустоту, курящуюся под ногами.

Городская кирха была видна без всяких биноклей — далекая, растекающаяся в клубах, с острым шпилем, устремляющимся в небо… Не хотят фрицы сдаться по-хорошему… ну что ж, пусть в таком разе пеняют на себя. Лицо у Горшкова потяжелело, сделалось замкнутым.

— Одна минута, — проговорил он — капитан умел считать минуты точно, ошибался редко. — Ну что ж…

Шансов выбраться из городка у немцев было немного — и въезд и выезд были закупорены плотно, на разборку танками понадобится не менее двух часов, если не больше… Капитан уже приготовился подать сигнал Фильченко, как кто-то закричал по-ребячьи азартно:

— Флаг на кирхе!

В следующее мгновение капитан и сам увидел этот флаг — крохотный светлый лепесток, возникший в дыму и тут же исчезнувший; впрочем, он возник снова, поспешно пополз вверх, затрепыхался на слабом ветру, пытающемся разогнать клочья дыма.

Капитан вздохнул — на душе отлегло, ведь неведомо еще, как сложилось бы все, если бы полторы дивизии полезли в гору — от колонны горшковской остались бы одни колеса да пуговицы от гимнастерок: полторы дивизии хорошо умеющих воевать немцев — это полторы дивизии.

— Пранас, не спускай глаз с фрицев, — наказал капитан переводчику, отошел к «виллису», сел на свое «нагретое» место. Хорошо, когда с души сваливается камень, и вообще хорошо, когда все хорошо кончается. Э-эх, с каким бы удовольствием Горшков опрокинул бы в себя сейчас стакан водки. Даже закусывать бы не стал.