Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)

— Сами сумеете подняться?

Мужчина смежил веки: Борисов помотал у его лица ладонью и ушел. Вечерний сумрак никак не хотел сгущаться — как был жидким, прозрачным, слабым, так слабым и остался. Свежие воронки, забитые камнями, недобро белели — камни в вечернем сумраке походили на крупные дробленые кости, напихали их в воронку кое-как, утрамбовали деревянными колотушками, но камни не улеглись, на подгонку их друг к другу нужно время, нужно, чтоб по этим белым засыпкам прошли танки, стены брошенных домов таяли в воздухе.

Светлана ожидала Борисова. Увидев его, улыбнулась по-девчоночьи открыто, блеснув крупными чистыми зубами.

— Писем не было? — спросил Борисов.

— Нет.

— Куда же подевался наш моряк?

— Выполняет какое-нибудь военное задание. В тыл к немцам ушел, а оттуда, как известно, письма не приходят.

— А если не выполняет, если…

— Не надо думать о «если», — быстро произнесла Светлана.

— Кроме белого цвета, есть черный, и бог знает сколько оттенков серого.

— Романтика цветов: вот это серый, вот это синий, вот это розовый, у каждого цвета свой символ, один цвет для любви, другой для горя… Все это очень условно!

— О синем и розовом я не говорил.

— Не суть важна. Иногда можно не говорить, только подумать, и этого уже достаточно.

— Гляди, что я принес. — Борисов вывернул карманы и высыпал на тарелку смятые цветы. В кухне запахло нежным садовым духом.

— Цветы-ы, — удивилась Светлана, — с кустарника, что ли?

— С акации Большого проспекта.

— Зачем ты их нарвал?

— Это не просто цветы, это первоклассная еда. Глюкоза и витамины, салат, который дают больным детишкам. В южных странах из этих цветов давят вино и масло, в Болгарии делают варенье. Я их ел — сладкие. Это тебе.

— Ел цветы?

— Да, ел. И не только я. Ленинград еще не снят с голодной пайки. И неизвестно, когда снимут. Завтра будем сажать хряпу. — Борисов выскреб цветы из-за пазухи — получилась довольно внушительная горка.

Светлана взяла несколько цветков, неохотно разжевала. Прислушалась к себе, стараясь понять, какие они.

— Съедобные? — не удержавшись, спросил Борисов.

— Вроде бы съедобные, — неуверенно проговорила она и вдруг резко замотала рукой. — Нет, не могу! — приподняла плечи углом. — Ты понимаешь, раз эти цветы съедобные — значит, деревьям гибель. Все будут объедены, целиком… Пацаны даже на макушку заберутся.

— Почему «гибель»? Разве деревья без цветов жить не могут?

— Существовать могут, жить нет [4] Так оно и случилось. Цветущие акации Большого проспекта были целиком объедены голодными блокадниками весной 1942 года. С тех пор акации ни разу не зацвели — они спасли тысячи людей от смерти, но зацвести больше не смогли. Акации постарели, часть из них была вырублена уже в восьмидесятых годах. — Авт . .

— Совсем как люди. Хотя деревья — это не люди.

— Но душа у них есть, и боль они чувствуют так же, как люди.

— Очень спорная теория. Ты все-таки попробуй…

— Не хочу. Я не голодная.

— Неправда, ты хочешь есть, я по лицу вижу. — Борисов повысил голос. Собственно, а какое право он имеет быть резким? Кто ему Светлана — жена, сестра, близкая родственница? — Извини, чего-то я раскричался, как на рынке, — смутился он.

Вечер был совершенно невоенным, тихим. Потянуло гарью.

— Мне кажется, что Питер теперь всегда будет пахнуть дымом и пеплом, — сказал Борисов, — всю оставшуюся жизнь.

Светлана молчала.

Гарь стала чувствоваться сильнее. Такое впечатление, будто горел их дом. Но Борисов на это совсем не обратил внимания, он стоял с неподвижным, обиженно-отрешенным лицом, оглаживал пальцами горку цветов, совсем не прикасаясь к ним. Рука была костлявая, слабая, незащищенная, и эта незащищенность вызвала в Светлане тепло, она смахнула слезу с глаз, предложила неожиданно:

— Борисов, хочешь, я выйду за тебя замуж?

Мигом всплыв на поверхность самого себя, Борисов вздрогнул — не вопрос, а удар хлыстом. Отрицательно качнул головой.

— Ты чего? У тебя другие планы? — горьким, каким-то защемленным шепотом спросила Светлана.

— Нет. — Борисов вновь качнул головой. — Я не могу этого сделать. Понимаешь?

Он думал о моряке. Моряку тоже приглянулась Светлана. А раз приглянулась — значит, Борисов должен уступить: ведь моряк спас и Борисова, и Светлану, значит, по простой арифметике право выбора — его.

— Не понимаю.

— А как же моряк?

— Странная вещь: обычно мужчина предлагает женщине выйти замуж, а здесь наоборот.

— Не обижайся на меня, пожалуйста, — попросил Борисов. — А?

— Ты не мне причиняешь боль — себе.

— Верно, — согласился Борисов. — Но я не хочу чувствовать себя виноватым перед моряком.

— Да-а, — тихо протянула Светлана, — наверное, это тоже больно.

— Боль — слишком односложное понятие, и ощущение односложное. Тут все… Знаешь — все! И тоска, и внутреннее щемление, и слезы, и стыд — я даже не знаю, что в этом чувстве намешано.

— А не усложняем ли мы искусственно то, что на деле просто?

— Этим можно обмануть мозг, но не душу. Слишком тонкий инструмент — душа, все чувствует — и то, что надо, и то, что не надо. — Борисов поморщился. — Слишком банальные вещи говорю… Извини!

— А ты не хочешь у меня, Борисов, спросить, кого я люблю?

— Я не могу об этом спрашивать.

— Позволь…

— Не имею права.

— Ах, какая тонкая, какая уязвимая душа, — Светлана покачала головой, — какая нежная структура.

— Светлана, не надо! — попросил Борисов, и Светлана, понимая его, сделала рукой согласное движение.

Больше в тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Важно, что Светлана жива, находится рядом, присутствие ее рождает тепло, а факт — стоит в паспорте штамп или не стоит — совершенно второстепенный. Это так мелко перед тем, что было, что прожито и пережито! Существуют вещи, которые покрепче штампов притягивают людей друг к другу, и Борисову об этих вещах можно не рассказывать. А есть и другая сторона медали: штампы ничего не значат, и те, у кого они проставлены в документах, швыряют паспорт в печку, чтобы хоть огнем смыть былое.

Завтракали цветами — Светлана на этот раз не отказалась, голод взял свое, — и утром пошли на Большой проспект.

Как и вчера, снова откуда-то тянуло дымом: едким, горьким, дым шел понизу, выволакиваясь из недалекого горящего подвала. Наверное, накрыло какое-то бомбоубежище. Борисов обеспокоенно закрутил головой — может быть, нужна его помощь?

В следующую минуту он успокоился — дым был тряпичный, дровяной, от людей такого дыма не бывает. Борисов знал, какой дым бывает от горящих, словно свеча, людей — совсем не такой. Этот дым безобидный, растительный, а тот страшный, тягучий, черный, пахнущий мясной кухней. Борисов даже не подозревал, что человек может гореть, будто сливочное масло, — вспыхнув, уже не останавливается, огонь пожирает его жадно, с урчанием и, если горит человек, терять нельзя ни секунды, растеряешься — огонь съест человека.