Евгений Немец - Медный гусь

— Пора конец положить пиршеству сатанинскому! — в полный голос произнес пресвитер и вдруг попер сквозь заросли шиповника, прямиком на шамана.

— Владыка, куда?! — опешил Рожин. — Там же вогулы с мушкетами!

— То ваша забота, — не оборачиваясь, бросил священник.

Рожин и Мурзинцев переглянулись, разом вскочили на ноги.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

— Ты по правому краю, я по левому, — принял решение сотник, толмач кивнул.

Вогулы показались, когда отцу Никону до Медного гуся оставалось метров тридцать. Они выскочили из-под земли, как черти из табакерки, перегородив пресвитеру дорогу. Рослые, широкоплечие, скуластые, воины походили друг на друга, как братья-близнецы, только медные тамги на их груди разнились. У одного на бляхе был отчеканен волк, у другого — токующий глухарь, у третьего — куница, а у последнего — рысь. Вогулы держали незваного гостя на прицеле мушкетов, но отчего-то не стреляли, медлили. Пресвитер шел на них, как волна на берег, будто и не видел никого. Его глаза, не мигая, смотрели на Медного гуся, а на щеках и ладонях, изрезанных колючками шиповника, проступили, как стигматы, кровавые узоры. Ряса, изодранная за месяц путешествия, развевалась вокруг ног пресвитера, как измочаленный парус потерпевшего кораблекрушение судна, а серебряный крест поверх кирасы сиял, словно меч архангела. Отец Никон был страшен и неотвратим, как Господня карающая длань.

Мурзинцев не стал дожидаться, когда вогулы очнутся и нашпигуют пресвитера свинцом, вскинул мушкет и спустил курок. Вогул-«волк» упал, остальные тут же перевели ружья на вспышку и почти одновременно выстрелили. Залп прокатился громом над поляной, следом шарахнул штуцер Рожина, вогул-«рысь» схватился за грудь, медленно осел. Оставшиеся воины бросили ружья, выхватили ножи и кинулись на противников. Воин-«глухарь» бежал на сотника, вогул-«куница» — на Рожина. Ни отец Никон, ни Агираш на брань внимания не обращали.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Двадцать метров оставалось пресвитеру до камлающего шамана — ходьбы на полминуты. Но с каждым шагом идти ему становилось все труднее. Казалось пресвитеру, что воздух сгущается, становится плотнее, будто он сквозь воду проталкивается. И еще пространство вокруг начало мерцать, играть разноцветными бликами, закручиваться в легкие вихри и узоры, какие мороз на окнах рисует, чтобы затем распасться сверкающими осколками и серебряной пылью закружить в хороводах, плетя новые, новые и новые кружева. Пространство поскрипывало и потрескивало, и казалось, вот-вот засверкают молнии… Медный гусь встрепенулся и посмотрел на пришедшего, затем склонил голову и обмакнул клюв в чаше с кровью.

«Сатанинская птица кровью питается», — подумал пресвитер, нисколько не удивленный тем, что медный болван, как живой, двигается.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Под ногами отца Никона мелькнул горностай. Через мгновение зверек взобрался шаману на плечо и оттуда уставился на незваного гостя.

— Отче наш, Иже еси на небесех! — загремел священник, вкладывая в молитву всю силу своего голоса и веры. — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!

Отец Никон двигался нагнувшись, словно сквозь ураганный ветер пробивался, и каждый шаг давался ему ценой колоссальных усилий.

— …Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки! Аминь!..

Читая молитву, пресвитер приблизился к цели еще на пять шагов и замер. Невидимая сила дальше его не пускала. Медный гусь был рядом, всего-то в паре метров, но оставался недостижим.

Залп вогульских мушкетов достал Мурзинцева, пуля угодила ему в живот. Сотник согнулся пополам, выронив ружье, упал на колено, прижимая к ране ладонь. В глазах у него помутнело, и, чтобы не свалиться в беспамятстве, он до крови закусил губу. А потом Мурзинцев услышал топот приближающихся ног, поднял глаза и увидел несущегося на него воина-«глухаря». В правой руке вогула хищно блестело лезвие ножа. Сил уходить от удара не было, Мурзинцев повернулся к противнику левым плечом, пытаясь правой рукой достать из ножен саблю. Нож вспорол ему плечо до кости и, разрезав епанчу и кожаные шнуры берендейки, полоснул по груди, всего на вершок ниже горла. А в следующее мгновение сабля вошла вогулу меж ребер и вышла из спины. Воин-«глухарь» дернулся, захрипел и упал на колени. Нож он так и не выпустил.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

На другом конце капища Рожин дрался с вогулом-«куницей». Противники ходили кругами, делая резкие выпады, уворачивась, снова нападая. Левый рукав толмачовского зипуна пропитался кровью — вогул два раза полоснул Рожина по руке. Но и толмач в долгу не остался — взмах тесака разрезал рубаху и кожу вогулу поперек живота. До внутренностей лезвие не достало, но кровь текла ручьем, так что рубаха пропиталась ею и прилипла к телу. Рожин видел, что противник силен и ловок, а потому тянул время, ожидая, когда вогул потеряет много крови и ослабеет. Пару минут спустя воин-«куница» понял, что силы скоро его покинут, а потому собрался и бросился в атаку, осознавая, что она, скорее всего, последняя. Отступать вогулы не собирались — то, что происходило у костра, было для них куда важнее собственных жизней.

Толмач легко увернулся от выпада, а встречный удар тесака пришелся воину-«кунице» в плечо. Рука у вогула обвисла плетью. Он выронил нож, но попытался поднять его другой рукой. Рожин не дал ему такую возможность — последний удар пришелся вогулу в шею.

Толмач вытер со лба пот, оглянулся на пресвитера. И обмер.

— Тум-м-м!.. тум-м-м!.. тум-м-м-тум-м-м-тум-м-м-тум-м-м!..

До Медного гуся отцу Никону оставалось шагов десять. Все в его позе священника говорило о том, что он движется, устремившись к болвану. Но движения не было. Отец Никон застыл, окаменел, только черные ленты изорванной рясы плясали вокруг его ног, словно ряса, как ворона, распустила крылья и играла перьями. По Медному гусю все так же бежали языки пламени, а на лице Агираша мелькали-перемешивались гримасы боли и наслаждения, счастья и ужаса, будто это и не лицо старика было, а ведьмовской котел, в котором кипели все человеческие чувства сразу. Рожин, ощущая, как в груди расползается холод страха, упал на колени и перекрестился.

— Здравствуй, шаман-роша, — сказал Агираш пресвитеру.

Капище исчезло, от костра не осталось и уголька, тайга вокруг осыпалась прахом и превратилась в воду, сотворив из поляны остров. Отец Никон, держась одной рукой за крест, а другой за посох, стоял перед старым вогулом, а рядом, раскинув крылья, переминался с лапы на лапу Гусь. Птица была живой, с красным клювом и лапами, белой грудиной, палево-серыми крыльями и черными внимательными глазами. Пресвитеру пришлось приложить усилие, чтобы оторвать от Гуся взгляд и перевести его на шамана.