Дарья Плещеева - Курляндский бес

– Поняли, – вразнобой ответили склочники.

Они вышли, а Шумилов остался в светелке. Его и солнечный день не радовал. Хотя в такую погоду прогуляться по берегу, посмотреть на рыболовов и лодочников – любезное дело. Шумилову казалось, будто сам Господь назло ему вместо пасмурных дней, удобных для сидения в комнатах, посылает солнечные, и оттого мир Божий вокруг представлялся враждебным – да и что это был за мир без единственной родной души?..

Разжившись серыми холщовыми кафтанишками, довольно короткими, такими же портами, а вместо сапог или башмаков – кожаными поршнями, которые обувают поверх онучей, опоясавшись длинными ткаными кушаками с бело-красным узором, нахлобучив здешние шапки, Ивашка с Петрухой подобрали на берегу трухлявое бревно, взвалили его на плечи, для чего пришлось-таки обменяться словами, и поволокли к корчме, где остановился загадочный обоз, с намерением свалить его там и присесть на нем – словно бы отдохнуть, а на деле – осмотреться и, возможно, завести с кем-нибудь разговор.

Возле корчмы было достаточно места, чтобы у длинной коновязи стояло три десятка лошадей, а в длинном сарае, который был под одной с нею крышей, можно было держать и телеги, и сани, и те грузы, что везли путешественники. Митавская корчма была лучше либавской – хороших постояльцев помещали в соседнем с ней доме, там же был садик, где они могли сидеть в хорошую погоду, избавленные от общества добрых митавцев, пьющих пиво летом перед самой корчмой, а осенью, зимой и весной – внутри. Убрана она была достойно, и даже сделал хозяин попытку ее украсить – подвесил к потолку модные в здешних краях украшения из длинных прочных соломин, выдутых яиц и куриных перьев, связанных пучками. Умельцы могли сооружать многоярусные хрупкие украшения в полтора аршина высотой и мастерили их обычно к Рождеству.

Ивашка с Петрухой чуть было снова не сцепились из-за важного решения: идти ли им к корчме, чтобы завести разговоры со служителями и теми шестью молодыми парнями, которых привез в Митаву граф, или же околачиваться у домика в надежде услышать что-то путное от самого графа, его дядьки, седого мужчины, одетого на моряцкий лад, или же молодого и пузатого, который с седым толковал по-шведски.

Ивашка был за то, чтобы идти к корчме, и чудом убедил Петруху – в самом деле, двух дураков с бревном от богатых постояльцев погонят прочь, а в корчме всякому пьющему человеку рады.

Но как раз у выставленных на улицу столов ждала их большая неприятность.

Они не сообразили, что проданная лодочником старая одежонка имела одну особенность: горожане такой не носили. Митавский немец не стал бы опоясываться тканым красно-белым поясом да и холщовых кафтанцев не носил. Лодочник, видать, плохо понял, чего от него хотят, и принес вещи, завалявшиеся в материнском сундуке; может, дедово наследство.

Корчмарь погнал их прочь, крича, что им среди приличной публики не место. Бревно уже лежало на траве – это склочников и погубило, руки у них были свободны. Драка началась не сразу – сперва Петруха шепотом по-русски назвал Ивашку дурнем полоротым и дубиной стоеросовой. Ивашка, пятясь от корчмаря, по-немецки окрестил товарища ублюдком, олухом и дерьмом. Дальше случилось недоразумение – зная, что корчмарь слышит, Ивашка хотел сообщить Петрухе, что он каркает, как ворон черный, вот и накаркал беду. Слово «черный» – то бишь «шварц» – было ему, разумеется, известно, а вот «ворона» он сразу не вспомнил. Петрухе же в Ивашкином шипе послышалось хорошо ему знакомое по архангельским приключениям с драчливыми голштинскими моряками слово «шванц», вовсе непристойное.

Стоило им оказаться за углом, пошли в ход кулаки.

Ивашка даже обрадовался, что наконец может потешить душеньку. Он бился по-московски, это его и подвело – одно дело ударить противника твердым и острым носком сапога, а другое – пальцами, прикрытыми только толстой, но гибкой кожей поршней. Прока от удара не было почти никакого, а итог – Ивашка потратил на него драгоценный миг, и именно этим мигом воспользовался Петруха, которого удар не опрокинул наземь. Ивашка получил мощную затрещину. Падая, он услышал визг.

Так вышло, что он рухнул прямо к ногам двух молодых баб, одетых, как он верно догадался, на монашеский лад.

Он снизу вверх уставился на них, а они – на него.

И по их лицам Ивашка понял, что узнан.

Он был ловок – вскочил сразу и кинулся наутек. Петруха побежал следом.

Поручение Шумилова было загублено навеки.

Остановились драчуны на речном берегу, напротив герцогского замка, который сейчас перестраивали заново. Им уже даже друг на дружку смотреть не хотелось. Ивашка, обычно уверенный в своей невиновности, на сей раз понимал, что – оба хороши. Не сговариваясь, они побрели вверх по течению. И так же, не сговариваясь, четверть часа спустя, вдруг закричали друг дружке:

– Глянь, глянь!

На том берегу замер всадник, одетый на русский лад – в красном нарядном кафтане, в желтых сапожках, в щегольски сбитой набекрень бирюзовой шапке с отворотами, при сабле. Даже издали было видно, что седельце у него легкое и удобное, настоящий арчак, с красной подушкой на лебяжьем пуху, а не здешние жуткие седла, сохранившиеся, должно быть, с древних рыцарских времен. Всадник из-под руки разглядывал дома под черепичными крышами и сады Митавы.

Соколиный обоз наконец-то дотащился до столицы Курляндского герцогства.

Шатры сокольников, стрельцов и князя Тюфякина были разбиты выше по течению, чем герцогский замок на острове, чуть ли не в версте от него, и немного не доходя до берега протоки – хотя в летнюю жару протока и обмелела, но береженого Бог бережет. Место было неплохое, но немного смущала близость леса – лес подступал к Митаве и к реке почти вплотную. Поэтому Шумилов распорядился охранять шатры и на скорую руку сколоченные навесы для коней едва ли не так, как вооруженные стрельцы берегут Кремль, – с оружием и с перекличкой.

Сильно удивлялись добрые митавцы, слыша ночью протяжные и загадочные голоса:

– Славен город Москва-а-а!.. Славен город Каза-а-ань!.. Славен город Кострома-а-а…

Ивашка с того самого дня, как приехали сокольники, по велению Шумилова проверял дозоры и чуть что – грозился царским гневом. Лето, жара, река манит – окунись на минутку! А пока плещешься – злоумышленник тут как тут.

– Не знаете вы, каково в такую жарищу в приказе сидеть, потом обливаться! – сказал он приятелю своему, сокольнику Трифону, с которым состоял в каком-то запутанном родстве. – Вам-то хорошо, выезжаете с государем, а мы-то в Москве сидим безвылазно. Вас-то государь всех в лицо знает и жалует…

Трифон усмехнулся – сокольники были царскими любимцами, но им же и влетало по первое число, если приключалась хоть малейшая беда с драгоценными птицами. А если кого застанут при птицах пьяным – счастье, коли батогами отделается. Сам Трифон состоял при кречетах с младых ногтей, и отец его, и дед были при ловчих птицах, ему сам Бог велел – да и очень редко брали в сокольники людей со стороны. А отец еще дал сынку правильное имя – человека по имени Трифон государь приметит и будет к нему благосклонен.