Теофиль Готье - Железная маска (сборник)

Решив обследовать двор, Изабелла двинулась вперед, но он оказался замкнутым со всех сторон, словно в крепости, за исключением одного прохода под кирпичным сводом, который вел, должно быть, к самому рву. Заглянув в него, девушка почувствовала, как в лицо ей пахнуло свежестью, и услышала, как плещется мелкая зыбь на его дне. Очевидно, через этот ход доставляли припасы для замковой кухни; но чтобы переправиться через ров, требовалась лодка, которая сейчас, видимо, была где-то спрятана.

Итак, бегство было невозможным, этим и объяснялась та относительная свобода, которая была предоставлена пленнице. Она походила на тех экзотических птиц, которых перевозят на кораблях в открытых клетках. Полетав немного, они все равно будут вынуждены вернуться в свою тюрьму, ибо до ближайшей суши их просто не донесут крылья.

В одном из углов двора сквозь ставни на окнах полуподвального помещения просачивался тусклый свет. В тишине ночи оттуда же доносился невнятный шум. Осторожно ступая, молодая актриса двинулась туда. Заглянув в одну из щелей, она смогла ясно различить, что происходило внутри.

Вокруг стола, под свисавшей со свода на цепи медной трехрогой масляной лампой, пировала компания головорезов. Изабелла сразу признала в этих молодчиках своих похитителей, хоть и видела их до сих пор только в масках. То были Кольруле, Тордгель, Ля Рапе и Бренгенариль [67] – негодяи, чья внешность вполне соответствовала их прозвищам. Падавший сверху свет резко очерчивал лоснящиеся лбы и носы, длинные усы и багровеющие щеки, отчего физиономии собутыльников казались еще свирепее, хотя они и без того представляли весьма отталкивающее зрелище.

Огастен, избавившийся от парика и накладной бороды, в которых он изображал попрошайку-слепца, сидел в стороне. Как мелкому разбойнику из захолустья, ему не полагалось держаться на равной ноге со столичными бретерами. Во главе стола восседал Малартик, направляя ход пиршества. Лицо его было бледнее, а нос еще краснее, чем обычно; феномен этот объяснялся количеством опустошенных бутылок, валявшихся повсюду, словно тела воинов, павших на поле битвы, а также количеством непочатых бутылок, которые неутомимо подносил лакей-дворецкий.

Из разговоров собутыльников Изабелла могла уловить лишь обрывки фраз, смысл которых чаще всего оставался для нее туманным. И не удивительно, ведь то был жаргон притонов, кабаков и фехтовальных залов, пересыпанный воровскими словечками, заимствованными из разных цыганских наречий, поэтому ей не удалось ничего выяснить относительно своей дальнейшей судьбы и намерений похитителей. Девушка продрогла и уже собралась вернуться в предоставленные ей покои, когда Малартик с такой силой грохнул кулаком об стол, что бутылки закачались, а бокалы и стаканы жалобно зазвенели. Как ни были пьяны его сообщники, они тут же встрепенулись и все разом уставились на предводителя.

Воспользовавшись минутным затишьем, Малартик встал и, подняв бокал так, что вино засверкало на свету, как камень в перстне, провозгласил:

– А ну-ка, парни, послушайте песенку моего сочинения, ибо лирой я владею не хуже, чем мечом. А поскольку я закоренелый пьяница, то и песенку сочинил вакхическую. Ведь недаром сказано: рыбы немы потому, что пьют воду, а если бы рыбы употребляли вино, этот благородный сок, то и они запели бы. Так докажем же, что мы воистину люди, а не какие-то там рыбы!

– Песню! Песню! – заревели Кольруле, Тордгель, Ля Рапе и Бренгенариль, которые были уже не в силах уследить за столь затейливым ходом рассуждений.

Малартик прочистил горло, а затем со всеми ухватками маститого певца, приглашенного в королевские покои, запел – хоть и хрипловато, но без фальши:

Песня была встречена восторженными приветствиями, и Тордгель, считавший себя знатоком поэзии, тотчас объявил Малартика учеником Сент-Амана [68], превзошедшим своего наставника. Было решено в честь сочинителя и исполнителя осушить по стакану красного, и каждый выполнил это со всей добросовестностью. Поскольку застолье тянулось уже давно, последняя порция оказалась губительной для наименее выносливых: Ля Рапе сполз под стол, на него свалился Бренгенариль. Более крепкие Тордгель и Кольруле начали клевать носами. В конце концов их головы опустились на скрещенные руки и послышался мощный храп.

Лишь Малартик по-прежнему сидел, выпрямившись, сжимая в руке бокал и тараща осоловевшие глаза. Нос его, раскаленный докрасна, казалось, сыпал искрами, а сам он с тупым хмельным упорством продолжал машинально твердить:

Изабелле наконец опротивело это зрелище, она покинула свой наблюдательный пост у щели и продолжила обход двора. Вскоре она оказалась под сводом прохода, где находились во́роты с противовесами, на которые были намотаны цепи подъемного моста. Сдвинуть с места эту железную махину было не в ее силах, а поскольку выбраться из замка иначе, чем опустив мост, было невозможно, девушке пришлось оставить мысли о бегстве.

Вернувшись к застекленной двери, она нашла свою лампу на прежнем месте, миновала галерею предков – уже с гораздо меньшим трепетом, так как знала, с чем здесь столкнется, и быстро прошла через библиотеку, парадную залу и прочие покои, которые поначалу вызвали у нее столько опасений. Даже испугавшие ее чуть ли не до обморока доспехи показались ей теперь смешными и никчемными. Больше не таясь, Изабелла поднялась наверх по лестнице, по которой недавно спускалась затаив дыхание.

Тем более сильным оказался ее испуг, когда, едва переступив порог своей комнаты, девушка обнаружила странную фигуру, восседавшую в кресле у камина.

Свечи и отблески пламени освещали фигуру достаточно хорошо, поэтому нельзя было принять ее за привидение. Она была тонкой, легкой и хрупкой с виду, но полной жизни. Об этом свидетельствовали и огромные черные глаза, сверкающие дикарским блеском. Сейчас эти глаза с гипнотической пристальностью были устремлены на Изабеллу, которая застыла на пороге, не в силах пошевелиться. Космы темных волос были отброшены назад, и это позволяло во всех деталях видеть изящно очерченное юное оливково-смуглое личико и полуоткрытый рот с ослепительно-белыми зубами. Обветренные, но изысканной формы руки с ноготками, казавшимися светлее пальцев, были скрещены на груди, а босые ноги сидевшей в кресле в мужской одежде девочки не доставали до паркета. В вырезе рубахи из грубого холста смутно поблескивали жемчужные бусины.

По этому ожерелью вы, конечно, узнали Чикиту.