Теофиль Готье - Железная маска (сборник)

Отыскав среди покосившихся и закопченных домов, подпиравших друг друга, как набравшиеся пьянчуги, которые боятся упасть, самый закопченный, облупившийся и грязный, Мерендоль вступил в неосвещенный проход, ведущий в сумрачные недра этой трущобы. Чем дальше бандит углублялся, тем меньше становилось света, потому что проникал сюда он только с улицы. Вскоре свет совсем исчез, и пришлось двигаться на ощупь, касаясь влажных осклизлых стен, пока под руку Мерендолю не попалась засаленная веревка, заменявшая здесь перила. Он кое-как поднялся по лестнице, грозившей рассыпаться под ногами, перебираясь через груды мусора на каждой ступеньке, которые копились здесь, должно быть, с тех времен, когда Париж назывался Лютецией [60].

По мере этого рискованного восхождения мрак мало-помалу рассеивался. Мутный свет сочился сквозь желтые стекла окошек, пробитых в стене, чтобы освещать лестницу. Так, задыхаясь от смрада помойных ведер, Мерендоль наконец добрался до верхнего этажа. Две или три двери выходили на площадку лестницы, оштукатуренный потолок которой был сплошь покрыт скабрезными рисунками и надписями непристойного содержания, сделанными свечной копотью. Впрочем, живопись была вполне достойна архитектуры этого вертепа.

Одна из дверей оказалась приоткрытой. Не желая прикасаться к ней, Мерендоль пнул ее ногой и без всяких церемоний оказался в апартаментах бретера Жакмена Лампура, состоявших из одной комнаты.

Немедленно в его легкие проник едкий дым, и Мерендоль так раскашлялся, что пару минут не мог произнести ни слова. Дым тут же воспользовался распахнутой дверью и пополз на лестницу, в комнате стало легче дышать, и посетитель наконец-то смог осмотреться.

Это логово стоит описать немного подробнее, ибо вряд ли читателю доводилось хоть раз бывать в подобных местах.

Главную меблировку комнаты составляли ее четыре стены. Дождевая вода, проникающая с крыши, покрыла их разводами в виде неведомых островов и рек, каких не сыскать ни на одной карте. Прежние владельцы этой норы развлекались тем, что повсюду, куда только могли дотянуться, вырезали и выцарапали свои нелепые прозвища, движимые общим для самых ничтожных и безвестных людишек стремлением оставить хотя бы таким способом след в подлунном мире. К мужским именам часто примыкали женские, над которыми красовалось сердце, смахивающее на брюкву, пронзенное стрелой, похожей на рыбий хребет. Некоторые из тех, кто более тяготел к изящным искусствам, пытались добытыми из камина угольками изобразить некий карикатурный профиль с трубкой в зубах или висельника с вывалившимся языком, болтающегося на веревке.

В камине шипели и дымились сырые ворованные дрова, а каминная полка была уставлена самыми случайными предметами. Там имелись пыльная бутылка с огарком свечи, вставленным в горлышко – светильник, вполне достойный бездомного пропойцы, кожаный стаканчик и три фальшивые игральные кости, подправленные свинцом, куча старых трубочных чубуков, глиняный горшок для табака, рваный чулок, а в нем гребешок, в котором недоставало половины зубьев, потайной фонарь с круглым, как глаз совы, оконцем и куча ключей от чужих замков – в этом не было сомнений, так как в двери комнаты отсутствовал замок. Особняком лежали щипцы для завивки усов и осколок зеркала с амальгамой, словно ободранной когтями дьявола, и таких размеров, что увидеть в нем сразу оба собственных глаза было решительно невозможно. Был там и еще кое-какой хлам, который просто тошно описывать.

Зато напротив камина, на стене, менее подверженной действию сырости и затянутой зеленой тряпицей, сверкало целое созвездие отменных шпаг – до блеска начищенных и имевших на клинках клейма самых знаменитых испанских и итальянских мастеров. Были там клинки плоские, ромбические, граненые, клинки с долом для стока крови, мечи с тяжелой гардой, закрывающей всю руку, тесаки, кинжалы, стилеты и прочее дорогое оружие, совершенно не вязавшееся с убожеством этого жилья. Ни пятнышка ржавчины, ни пылинки не виднелось на них, это были рабочие инструменты мастера-убийцы, и даже в дворцовом арсенале их не содержали бы лучше. Казалось, они только что вышли из рук мастера, сверкая отточенными гранями. Лампур, неряшливый во всем, считал делом чести тщательно ухаживать за оружием. Такая забота при его ремесле имела зловещий характер, поэтому невольно казалось, что на тщательно отполированной стали пламенеют кровавые отсветы.

Стульев здесь не водилось, и посетителям оставалось либо стоять, либо, щадя подошвы сапог, расположиться на старой продавленной корзине, на сундуке или на футляре от лютни, видневшемся в углу. Стол был ничем иным, как ставнем, положенным на криво сколоченные козлы, а по ночам он же служил кроватью. После очередной попойки хозяин дома укладывался на него и, натянув на себя край скатерти, которая некогда была подкладкой его плаща, проданного в минуту безденежья, отворачивался к стене, чтобы не видеть пустых бутылок – зрелище, способное вызвать у закоренелого пьяницы приступ меланхолии.

Как раз в такой позиции Мерендоль и застал Жакмена Лампура. Тот громогласно храпел, хотя все часы в округе уже пробили четыре пополудни. На блюде, стоявшем на полу, лежал здоровенный паштет из дичи, имевший такой вид, будто на него напали волки в лесной чащобе. Помимо этого распотрошенного и полусъеденного паштета там же стояло множество винных бутылок, настолько пустых, что годились только на то, чтобы стать битым стеклом.

Еще один гуляка, которого Мерендоль заметил не сразу, также спал тяжелым сном под столом, зажав в зубах огрызок чубука, тогда как трубка, набитая табаком, но не зажженная, валялась рядом.

– Эй, Лампур! – окликнул приспешник де Валломбреза. – Не пора ли тебе проснуться?! Что ты так таращишься? Я не полицейский комиссар и не собираюсь тащить тебя в казематы Шатле. У меня к тебе важное дело. Постарайся привести голову в порядок и внимательно выслушай меня.

Разбуженный таким образом персонаж, кряхтя, поднялся, уселся на своем ложе, расправил непомерно длинные руки, потянулся и, словно не вовремя потревоженный лев, зевнул во всю пасть, усаженную крупными острыми зубами.

Жакмен Лампур был далеко не красавцем, хотя, как он утверждал, пользовался большим успехом у дам, в том числе и самых высокопоставленных. Но и привлекательным назвать его было трудно: рослый, с тощими журавлиными ногами, со впалой грудью, покрытой густым волосом, торчавшим из ворота рубахи, и обезьяньими руками, настолько длинными, что он мог застегивать подвязки чулок, почти не нагибаясь. Главное место на его лице занимал нос, не менее внушительный, чем нос Сирано де Бержерака, как известно, послуживший поводом для множества дуэлей. Однако Лампур утешал себя расхожей поговоркой «Тому и виднее, у кого нос длиннее». Вместе с тем в холодном блеске его глаз, хоть и затуманенных сном и похмельем, читались отвага и решительность. Впалые щеки прорезали несколько вертикальных складок, настолько резких и глубоких, что они казались шрамами от сабельных ударов. Вдобавок, весь этот облик окружали всклокоченные черные космы. Такое лицо можно было бы для забавы вырезать на рукояти трости или на грифе скрипки, но открыто смеяться над ним никто не решался – настолько опасным, коварным и непреклонно жестоким было его выражение.