Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

— Я знаю.

— У них — прозвища. Красницкий — «Атлет», фрау Вальдорф — «Клара»…

— Кто же тогда «Птичка»?

— Эмма Бауэр. «Щеголь» — цирковой борец, Господи, как же его там называют? Штейнбах!

— А главный? «Дюнуа»?

— «Дюнуа» — это я. Да, да, это из-за того маскарада, когда мне заказали доспехи, и я была Орлеанским Бастардом, Жаном Дюнуа… да ты же видел эти доспехи — помнишь, тогда? Когда мы ставили «живые картины»? Ты помнишь, да? Ты помнишь?..

— Помню…

— И я — я все помню. Каждое твое слово. Я ведь люблю тебя. Я, наверно, с первой встречи тебя люблю — когда увидела, как ты на меня смотришь. А помнишь, когда ты мне нож протянул? Это правда, клянусь тебе!

— Но… но, госпожа Красницкая…

— Перестань. Это фальшивое имя. А сейчас не должно быть ничего фальшивого. Я просто не имею права сейчас врать… Я — Наташа. Так меня и зови, хотя бы сейчас…

— Наташа… — произнес Лабрюйер. И все в голове у него смешалось. Он хотел спросить: да как же можно, меня — с первой встречи? Он хотел сказать, что и с ним приключилось такое же безумие. Но слова не шли на язык — хоть тресни!

— Мне было очень плохо. Они мне угрожали, каждый день, каждый час. Я так хотела тебя обнять, прижаться к твоей груди… И я представляла, как ты обнимаешь меня, и мне становилось легче, я делалась чуточку сильнее. А они при мне говорили о тебе! Я знала, что ты идешь по их следу! Я знала — еще немного, и ты докопаешься до правды! За мной следили, меня в последние дни почти не оставляли одну… я пыталась спасти Адамсона… Боже мой, как это было ужасно, он ничего не понимал, он просто сошел с ума… Они говорили: только дурак поверит, будто ты взялся искать собачьего отравителя! Они понимали — ты в цирке хочешь собрать сведения об Эмме, и Берте, и Штейнбахе! Они спорили о тебе, как тебя пустить по ложному следу, они придумали, что нужно подсунуть тебе мадмуазель Мари, а я радовалась — ты рядом, ты во всем разберешься!

Эта речь была бессвязна — женщина хотела рассказать все сразу.

— И Ольга мне рассказывала о тебе — как ты ее отпустил! Она была от тебя в восторге! Я слушала ее и понимала — эта любовь мне награда за все, за все!

Лабрюйеру стало безумно стыдно. Отпустил! Приставил к ней топтуна — ничего себе награда…

— И как ты спросил про эти буквы — «РСТ»!.. Ты ведь понял, что они для меня значат. Если «Рцы слово твердо» — значит, навсегда…

— Навсегда, — повторил Лабрюйер. — Но для чего тебя тут заперли?

— Они хотят меня убить… Молчи, молчи… иначе не получается… Из-за меня погиб бедный Адамсон. Все справедливо…

— Нет!

— Я знала, как его убили — ему дали снотворное, чтобы скопировать чертежи, а он не выдержал. А они мне уже не доверяли. И я слишком много знала. Меня тоже заставили пить эту гадость. Они знали, что ты следишь за ними, — меня изображала Берта в моем пальто и шляпе, а парик она купила еще в Варшаве… Они хотят вывести меня на пирс и убить.

— Но ты же могла тогда, в фотографии, закричать, мы бы не отдали тебя ему!

— Не могла, милый. Я у них — на короткой веревочке. Просто не могла… Не могла! Но я знала — ты поймешь, ведь Ольга тебя научила. У меня был один шанс — если бы наши сразу что-то предприняли, перехватили авто, в котором меня везли… Но поздно, поздно… Ты один, их четверо. Эмма только с виду — такой старый ребенок… Она отлично стреляет. Она хитрая — сделал вид, будто ей что-то тяжелое упало на ногу, чтобы остаться ночевать в цирке! А на самом деле она оттуда ездила в зверинец…

— Я не один! Мы все здесь! — воскликнул Лабрюйер.

— Но наши, наверно, на берегу, выслеживают Штейнбаха и Эмму с голубями… А тут — лес!

Она сказала «наши», сказала так естественно, словно уже давно называла этим словом и Хоря, и Барсука, и Росомаху, и Горностая. И его — Леопарда…

Только сейчас Лабрюйер поверил ей окончательно.

— А теперь уходи, уходи скорее! — приказала Наташа. — Ты меня не спасешь, а сам… Они же в любую минуту могут прийти за мной. Они бродят по лесу, смотрят, как стоят батареи, чтобы решить, откуда выпускать голубей. Они прикрепляют к голубям фотокамеры, знаешь? Да, еще очень важно — девочка, Лотта, у них связная, на нее же никто не подумает!.. Она приехала через Шавли… Да, еще — важное! Красницкий ночью уплывает, за ним сюда придет катер, он возьмет с собой пленки и чертежи… Они приведут меня на пирс, он сядет на катер… Да уходи же ты! Я хоть буду знать, что ты в безопасности… Да иди же, черт бы тебя побрал! Иди!

— Я отобью тебя у них.

— Их четверо, да еще те, что на катере, — тоже их люди. А катер может прийти очень скоро. Ты — живи, ты отомсти за меня… ты ведь сделаешь это! Ты самый сильный, самый смелый, самый лучший! Постой, я не то говорю… Я не за это люблю тебя…

Опять это «люблю» было — как болезненный удар под дых.

— Ты — ты? Ты?.. — больше он не мог выговорить ни слова.

— Ну да, да…

— Меня?

В это «меня» Лабрюйер вместил всю свою внешность и все свои способности: меня, неприметного, с этими дурацкими рыжими усиками, с этим брюшком, еще не пивным, но уже ощутимым, с ростом — вовсе не богатырским, с катастрофическим неумением нравиться женщинам? Ты, Иоанна д’Арк, — меня?..

— Ну да, да… знаешь, почему?

— Нет.

— Потому что ты — мужчина. Ты — настоящий! Ты — мужчина, а остальное не имеет значения. Ты охраняешь, ты на страже стоишь… Я смотрела на тебя в окно и знала — у них ничего не получится, потому что ты на страже! А теперь уходи!

Но он стоял, пытаясь осознать невероятное — эта женщина видела его таким, каким он себя даже в юности, в мечтах, не представлял. Тот, о ком говорила Наташа, был Лабрюйеру незнаком — совершенно другой человек! Он ни разу не смотрел в глаза Лабрюйеру из зеркала. Но теперь Лабрюйер был обязан стать этим человеком.

Он взял револьвер за ствол.

— Ты можешь вытянуть руку так, чтобы взять это? — спросил Лабрюйер.

— Сейчас…

Лабрюйер сквозь прутья решетки протянул Наташе револьвер. Прутья стояли слишком тесно, рука пролезла только до локтя.

— Держишь? — спросил он.

— Держу.

— Ты сможешь выстрелить в человека?

— Смогу.

— Когда они поймут, что у тебя есть оружие, они тебя не тронут. А я тем временем приведу наших Мы их должны взять живыми…

— Да.

— Крепко держишь?

— Да… ах!..

Наташа не знала веса револьвера, когда пальцы Лабрюйера отпустили ствол — ее пальцы не удержали рукоять. Оружие упало в коридор между наружной и внутренней стеной.

— Ч-черт… — прошипел Лабрюйер.

— Прости… Видишь — не судьба. На все воля Божья. Я слишком нагрешила…

— Ничего. До берега меньше версты. Я добегу. У меня есть спички, есть нож, сделаю факел — мы так и условились, что у меня будет факел. Жди меня. Я добегу…

— Я люблю тебя. Рцы слово твердо!