Станислав Рем - За тихой и темной рекой

Белый с неприязнью смотрел на Рыбкина. Он терпеть не мог неуверенных в себе людей. Станислав Валерианович, присев на край стула, нервно тёр ладони, будто пытался скатать с них всю накопившуюся за день грязь, вместо того, чтобы просто пойти и вымыть руки…

Неприязнь была от той писанины, что принёс поручик на ознакомление инспектору из столицы. Олег Владимирович вновь попытался прочитать написанное быстрым, плохим почерком в тонкой тетради в косую линейку. Вчитываться приходилось буквально в каждое слово, отчего целая картина никак не складывалась. Это ещё более раздражало. И еще — суетливые руки поручика, которые никак не могли найти себе места.

Белый в четвёртый раз поднёс тетрадь к глазам.

Господи, какая банальность! Олег Владимирович прошёл к столу, налил водки в обе рюмки. Одну протянул гостю, вторую, не чокаясь, осушил сам. Следом за водкой пошел кусочек фаршированного сома. Немного полегчало. Но продолжать знакомиться с этим чтивом далее никакого желания не возникло.

— Вам не понравилось? — Станислав Валерианович пить не стал, рюмка так и осталась на краю стола.

«Слава богу, не мне первому пришлось сказать это», — подумал Белый.

— Честно признаться, да. Это не стихи. Это, простите, Станислав Валерианович, рифмованный набор фраз. Не более.

— И в чём, простите, это выражается? — голос поэта дрожал. Судя по всему, подобного ответа он никак не ожидал.

— Во всём, — Белый оседлал стул и, не переставая жевать, продолжил монолог: — «И солнце на запад уходило…» Тоже мне, открытие. Оно испокон веку на запад уходит. «Стена меж нами вырастала…» В этом нечто поэтическое имеется. Но далее. «Меня ты всё же не простила, меня ты всё же потеряла…» Последнему дурню и так понятно, что ежели женщина не прощает, то она теряет. Причём именно к этому и стремится… В ваших творениях есть только вы. Один вы, и никого более. Простите, Станислав Валерианович, но ваши стихи нужно читать не как поэтическое слово, а как псалтырь. Гнусаво и нараспев.

Рыбкин молча глядел в пол. Руки поручика всё сильнее тёрлись друг о дружку, будто старались протереть дыры в ладонях.

Белый перевёл дыхание. Собственно, какого лешего он накинулся на поручика? Человек пришёл к нему открыто, с надеждой, а тут ушат холодной воды. И было бы от кого. От чиновника, который в поэзии ни ухом ни рылом. Олег Владимирович решил хоть как-то сгладить неловкость.

— Понимаю, вы хотели высказать свои чувства по отношению к той особе, которая вас покинула. По какой причине? Я этого не смог определить из опуса. Но, Станислав Валерианович, поэт, он на то и поэт, чтобы вознестись над суетным миром. А вы всё в нём утонуть жаждете. Тоска, да и только.

Голова поручика опустилась ещё ниже, Олегу Владимировичу стало видно начинающее лысеть темечко господина Рыбкина.

— Сколько вам лет, Станислав Валерианович?

— Двадцать. А что, это имеет какое-то значение?

— Абсолютно никакого. — «Бедный мальчик», — подумал Белый, придвинул стул ближе к собеседнику. — Поручик, бросьте вы, к чёртовой матери, заниматься поэтикой. Поэзия, Станислав Валерианович, сродни математике. Причём они не просто родственные науки. А зеркальное отражение друг друга. И там, и там должна быть железная логика. Аргументы и доводы, как в математической задаче — каждый знак, каждое слово строго на своём месте. Его невозможно подменить, подставить, подкорректировать. Иначе поменяется весь смысл, вся логика творения.

— Тоже мне сказали, математика. — усмехнулся Рыбкин. — Вы бы ещё сравнили с анатомией: как любовь к женщине распадается на составные детали. Физическую, духовную, химическую… В таком случае, мы можем скатиться до такого примитивизма, что дикари в Австралии — и то будут выглядеть более цивилизованно, чем мы.

— А я об анатомии ничего не говорил. И о любви тоже. Я говорил о поэзии, а та есть выразитель чувств. Если вы любите женщину, то вам не обязательно ссылаться на конкретный объект, чтобы тот почувствовал, что вы обращаетесь лично к нему. Это можно сделать и иносказательно. Вот, к примеру:

Белый закончил читать. В комнате наступила тишина. Не гнетущая, а неуверенная, робкая. Тронь её, и рассыплется.

— Кстати, — столичный чиновник всё-таки решился её нарушить. — Редко какому поэту удавалось передать свои чувства к одной, конкретной женщине, но так, чтобы их прочувствовали и окружающие. Припоминаю только один пример. Письмо к Анне Керн.

— Кого вы мне только что продекламировали? — Станислав Валерианович, казалось, не услышал последней фразы Белого.

— Юрий Верховский. Начинающий столичный поэт.

— Хорошо… — Рыбкин подошёл к окну, долго смотрел на умирающий за стеклом вечер.

Белый терпеливо ждал…

— Мне говорили, вас публикуют в местной газете?

— Что вы сказали? — задумчиво повернувшись, переспросил Рыбкин. — Ах, да. Бывает… Изучал, для общего развития, историю края, как-то само собой родилось стихотворение, посвящённое Николаю Николаевичу Муравьёву… Вы хорошо декламируете…

— Просто мне запомнились эти строки. Кому-то другие… Кстати, по поводу памяти, вы не помните, кто из ваших офицеров пристрастен к азартным играм?

— А для чего это вам? — в голосе Станислава Валериановича слышалось удивление. — Желаете расписать пульку?

— В некотором роде. С кем бы вы мне посоветовали провести с пользой время?

— Если с пользой, то с кем угодно. Кроме подполковника Дерябьева. Обчистит без зазрения совести. Говорят, у него шесть тузов в колоде. Впрочем, его сейчас нет в городе. А так, со всеми остальными, сколько угодно. Можете, к примеру, попробовать силы со штабс-капитаном Индуровым. Он вас сегодня встречал у ворот в расположение части. Хотя и о нём поговаривают, будто бы мухлюет, но за руку никто не поймал. Азарт, плюс любовная страсть.

— А объект?

— Ясное дело, Полина Кирилловна.

Белый поморщился. Такое ощущение, будто в этом городишке от Полины Кирилловны Мичуриной с ума сошло всё мужское население.

— А почему, ясное дело? Неужели, кроме неё, в Благовещенске красивых девушек более не имеется?