Дороти Даннет - Игра шутов

Торговец жарким, похожий на свинью, подбоченился, выставил вперед круглую, пушистую, лоснящуюся от жира бороду и взглянул на д'Энгиена без всякого сочувствия.

— Ищете бумаги, монсеньер?

Чердачное окно задребезжало под натиском Сент-Андре.

— Да, болван. Они должны быть здесь. Куда ты их дел?

Торговец жарким повернул голову, и мальчик, который, забыв о приводе, стоял с разинутым ртом, вновь торопливо принялся за работу. Торговец опять обратился к д'Энгиену:

— Мы их сожгли. По ошибке. Мне, право, очень жаль.

— По ошибке!

Наверху завязалась схватка. Принц Конде, такой же потрепанный, как и его брат, взобравшись на карниз, удерживал чердачное окно, в которое ломились двое соперников. Д'Энгиен торопливо обернулся к торговцу:

— Может, ты помнишь, что там было сказано? Какой был ключ?

Без всякого выражения на багровом лице торговец поднял глаза к потолку:

— Память у меня скверная.

Д'Энгиен стал лихорадочно рыться в кошельке. Блеснуло золото.

— Но, может, ты хоть слово запомнил? Это-то ведь нетрудно!

Торговец поймал монету, попробовал ее на зуб и позволил себе слегка улыбнуться.

— Слово было «Любимейший», монсеньер.

— А стих? — Увидев, что лицо торговца снова каменеет, д'Энгиен, кошелек которого опустел, заскрежетал зубами. Обеими ногами стоя на полу, заляпанном жиром, этот человек мог до бесконечности издеваться над ним. — Луи! — позвал д'Энгиен, и принц Конде, повернувшись, огрызнулся в ответ:

— У меня нет денег, идиот!

Эти слова стоили ему его места. На секунду он потерял бдительность — и двое соперников прыгнули с крыши, распахнули окно, и Сент-Андре мигом оказался на том же карнизе.

— Зато у меня есть. А где ирландец?

— Тут его нет. — Маршал не стал далеко отходить от чердачного окошка, а Лоран де Женстан вообще остался снаружи. Было ясно, что как только с уст торговца сорвутся вожделенные слова — если, конечно, он в состоянии будет припомнить их, — Сент-Андре и его напарник бросятся вперед и окажутся первыми.

К тому же у Сент-Андре были деньги. Бессильный что-либо предпринять, д'Энгиен смотрел, как он отстегивает с пояса тяжелый кошель и бросает его прямо в красные ручищи торговца. Здоровяк заглянул внутрь и ухмыльнулся.

— Я уж говорил вам, что слово, которое там написали, было «Любимейший». А еще там было пять строк. Вот, дай Бог памяти… — И, перекрывая треск и шипение пламени, он пустился декламировать хриплым голосом:

Мария идет,

Мария поет:

Она несет

Бусы и шали

Жене сенешаля.

В Блуа только один колокол назывался Марией: теноровый колокол Сен-Ломе.

Торговец не успел еще закрыть рот, как Конде прыгнул. Но маршал не зевал. Вытянув руку, он сильно толкнул принца, и тот, потеряв равновесие, начал падать головой вперед.

Но Сент-Андре вовсе не хотел, чтобы Конде расколол себе череп. Пока торговец, сунув золото за пазуху, задумчиво брел к дверям лавки и, сопя, открывал их, маршал поймал Конде, схватил его под мышки и прицепил за ворот на крепкий крюк, заодно уж и перекладывая свернутый канат к себе на плечо. Принц бешено лягался, как впервые обратанная телка, а д'Энгиен, ругаясь, стал пробираться к брату, чтобы его освободить.

Но карниз, спокойно выдерживающий мертвый вес говядины и свинины, вовсе не был рассчитан на прыжки слишком живых молодчиков. Он затрещал, когда д'Энгиен схватился за него обеими руками, жалобно застонал, когда юный вельможа закинул туда ноги, и оборвался с душераздирающим грохотом, когда он попытался привстать. Вопящая, ликующая уличная толпа ворвалась в дверь, чтобы посмотреть, кто ведет гонку, и увидела лишь принца Конде и его брата д'Энгиена: потрепанные, покрытые синяками и выбывшие из игры, они копошились на полу среди руин лавки.

Сент-Андре не стал дожидаться развязки. С помощью де Женстана он спрыгнул из чердачного окна на черепицу и огляделся, высматривая соперников. Позади никого не было. Зато впереди, в свете пылающих на улице факелов, мелькала продранная, когда-то белая рубаха и блестел полумесяц, эмблема лучника: сам он, раскинув руки, как летучая мышь, несся стремглав к высокому, усеянному шпилями зданию аббатства Сен-Ломе.

— Но это же невозможно! — простонал де Женстан.

Сент-Андре бросился вперед. Красное, приземистое жерло дымохода, выходящего из лавки, попалось на их пути, извергая пламя. Жак д'Альбон, маршал де Сент-Андре, походя пнул дымоход ногой.

— Еще как возможно… если они лежали и слушали здесь, у края вот этой штуки.

С минуту оба молчали, прикидывая расстояние между двумя следующими зданиями. Потом, на корточках пробираясь по гребню крыши дома призрения, Сент-Андре снова заговорил:

— Последний переход будет от колокольни до замка. Кто первый заберется на стену замка, тот и победит.

Перед глазами у них возникла одна и та же картина. Церковь Сен-Ломе стояла как раз между холмом, на котором располагался замок, и Луарой, и самый высокий из ее шпилей едва доходил до основания замковых стен. Расстояние между шпилем и замком в три раза превосходило длину каната, который теперь был у той и у другой пары, но это не имело значения.

Потому что другой канат, и более крепкий, был еще на прошлой неделе протянут над этой пропастью канатоходцем Тошем — по нему акробат скользил при свете факелов, под ликующие крики толпы. Луна уже зашла, но за черной громадой Сен-Ломе неясно виднелся серп натянутого каната, по которому должны будут перебраться ведущие гонку. Там лежал путь к победе; здесь, у Сен-Ломе, начинался самый трудный участок гонки. Ибо тому, кто первый переберется по канату, достаточно будет всего лишь обрезать его — и последний ключ окажется полностью в его распоряжении.

Толпа уже давно обнаружила Тади Боя; вернее, Тади Бой добился расположения толпы. На последних этапах бега среди зрителей царило лихорадочное возбуждение. Весь Блуа казался сетью огней. Визга, воплей, насмешек, приветствий и оскорблений удостаивались все, но лишь одного Тади Боя дарили смехом.

Оба уже выдохлись и ступали нетвердо. После бешеной гонки, которую можно было приравнять к тяжелому, быстрому подъему на самую крутую из гор, известных Стюарту, колени у него подгибались, плечи ныли и сердце выскакивало из груди. Вряд ли Тади Бой чувствовал себя лучше, но врожденное чувство смешного и тут не подвело его. Кто-то внизу сыграл на гитаре — и он протанцевал полтакта с печной трубой. Трое часов, которые попались им на пути, никогда больше не держались прямо, не показывали точного времени и не выглядели благопристойно. Ставни выворачивались с корнем, висячие садики ощипывались догола, и вырванные растения, словно венки неких нимф, сыпались на головы ничего не подозревающей публики. Какого-то сердитого дворянина, который громко жаловался, высунувшись в окно, таинственным образом выкурил на улицу камин его собственной спальни.