Станислав Рем - Двадцатое июля

Гизевиус владел только частью информации. Но и ее было достаточно для шантажа. А Мюллер, судя по всему, пользуется более обширным материалом. Стоимость которого наверняка исчисляется человеческими жизнями. Итак, что может произойти, если он придет к Даллесу и передаст слова Мюллера? Первое: тот его ликвидирует. А вслед за ним ликвидирует и Мюллера. По крайней мере он на месте Даллеса поступил бы именно так. Второе: Даллес сохранит ему жизнь. Но новую партию начнет уже с шефом гестапо. Партию, в которой ему, Гизевиусу, суждено стать в лучшем случае фигурой второго плана. Правда, живой фигурой…

— Мне нужно подумать.

— Две минуты.

Мюллер знал, что ответит Гизевиус. Собственно, сам дипломат ему был не нужен. Нужно было время. Время. Только время диктовало свои условия. Шеф гестапо мог и сам наладить связь с американцами. Но не сразу. Даллес на абы какой контакт не пойдет. А в варианте с Гизевиусом можно было выиграть фору во времени. Чтобы успеть первым выбить свои дивиденды в будущем распределении мира. И братья раскошелятся. Ой как раскошелятся… Никуда не денутся.

— Думай. — Мюллер кивнул на часы. — Две минуты.

Радист отстегнул ремни, спустился с кресла и просунулся к Бауру:

— Господин генерал, радиограмма. Лично вам!

Пилот стянул с головы шлемофон:

— Читай.

— <���По прочтении уничтожить. Совершить срочную посадку в Аугсбурге. Для пассажира придумать официальную версию посадки. Оставаться на аэродроме Мессершмидта до 06:00 утра. Потом вылететь в Берлин. Пассажир не должен знать об истинных причинах посадки. Выполнение приказа обсуждению не подлежит. Геринг ».

— Вот дерьмо!

Баур жестом приказал второму пилоту взять управление на себя.

Чего-то вроде этого он, в принципе, ожидал. Покушение на фюрера — только начало. То ли еще будет… Как собирался поступать рейхсфюрер, Бауру было безразлично. Но раз уж появилась возможность оказать помощь герою воздуха Первой мировой Герингу, живой легенде германской авиации, он с радостью все выполнит.

— Бортмеханика ко мне. Быстро! И сожги, к чертовой матери, эту радиограмму. Кажется, мы попали в основательную переделку.

Через десять минут самолет изменил курс. Официальная версия аварийной посадки была сформулирована так: «Неисправности в маслопроводе левого двигателя».

Шелленберг и Канарис ехали на заднем сиденье автомобиля. Спереди и сзади следовали машины сопровождения.

Оба долго молчали. Одновременно и коллеги, и враги. Наконец Шелленберг не выдержал:

— Господин адмирал, надеюсь, вы семью свою спрятали?

— Вальтер, забота о других вам не к лицу.

— Если вы думаете, что оскорбили меня, то ошибаетесь. И не стоит хранить обиду. Кто-то из нас двоих должен был выйти из противостояния победителем. Две взаимоисключающие структуры не могут сосуществовать долгое время. Одна из них рано или поздно должна проглотить другую. Закон природы.

— Вы можете говорить сам с собой сколь угодно долго. Я вас не слышу. Пожалуй, это последнее благо, которое у меня еще осталось: не слышать того, что слышать не хочется.

— Вам пятьдесят семь, господин адмирал. Не тот возраст, чтобы вести себя как мальчишка, но называться при этом стариком.

Машины сопровождения перегруппировались. Теперь авто начальника внешней разведки шло третьим.

Канарис повернулся к собеседнику:

— Почему вы заговорили о моей семье?

— Потому что у вас, вполне возможно, появится шанс.

Адмирал отрицательно мотнул головой:

— Я проиграл. Даже если Гитлер скончался, Гиммлер все равно не даст мне никаких шансов.

— А если главой рейха станет не Гиммлер?

— Вы на что намекаете? — вскинулся Канарис.

Шелленберг замолчал и отвернулся. А действительно: почему он вдруг захотел открыться старику? Никто Гиммлера с шахматной доски не снимал. И еще неизвестно, чем закончится партия. Чертова неопределенность!

Канарис понимал состояние молодого человека. И не осуждал его. Он сам находился в подобном пограничном состоянии на протяжении последних двух лет.

— Вальтер, — голос Канариса прозвучал глухо и так тихо, что Шелленберг не сразу его расслышал, — разрешите дать вам совет: наведите мосты с итальянцами. Не с англичанами, не с американцами, а именно с итальянцами. С Ватиканом.

— У нас налажен контакт с ними. С сорок третьего года.

— Знаю. Но контакты должны иметь не только словесное, но и материальное содержание.

— Что вы имеете в виду?

— Об этом мы поговорим, когда господин Шелленберг определится, с кем он: с Гиммлером или с тем человеком, которого не назвал. Кстати, не делайте глупость: не везите меня в какое-либо так называемое «укромное» место. Лучше доставьте сразу в тюрьму. В нашем случае это безопаснее для нас обоих.

Приоткрыв дверь, Гюнтер поискал глазами шефа. Однако вместо него увидел сидевшего перед столом Гизевиуса. Гюнтер был вынужден шагнуть в глубь кабинета. Шеф стоял возле сейфа, находящегося в двух метрах от стола и потому невидимого от двери.

— Простите, господин группенфюрер, но вас срочно спрашивают.

— Кто? — Мюллер недовольно посмотрел на секретаря.

— Капитан Шмульцер.

Группенфюрер захлопнул дверцу металлического шкафа: Шмульцер отвечал за прослушивание телефонов.

— Останьтесь с арестованным, — приказал шеф Гюнтеру и вышел в приемную. — Докладывайте.

Шмульцер протянул отпечатанные на машинке листы бумаги:

— Вот, господин группенфюрер, последний разговор объекта «Вальтер».

Мюллер быстро прочитал текст.

— Когда состоялся разговор?

— Тридцать пять минут назад.

— Почему не доложили сразу?

— Пока распечатали, запротоколировали…

— Достаточно объяснений. Благодарю. Можете идти.

Как только капитан покинул приемную, шеф гестапо вызвал к себе по телефону унтерштурмфюрера Генриха Шумахера.

Пока тот поднимался с первого этажа на второй, Мюллер перечитал текст более внимательно.

Итак, господин Шелленберг, вот она, та ледяная дорожка, по которой ваша карьера покатится вниз. Значит, план «186». Название придумал явно не Гиммлер. Он сентиментален, конечно, но не до такой степени. «Скорее всего мальчишка, — подумал о Шелленберге Мюллер. — Решил таким образом подластиться к рейхсфюреру». 186 — это был личный порядковый номер Гиммлера в иерархии СС. Да, только молокосос, обожающий всякие интриги, мог такое придумать. Теперь достаточно представить рейхсфюреру все в нужном свете, и ваша роль в ликвидации заговора, господин Мюллер, будет несколько прощена. Хотя и ненадолго. Гиммлер трус. Он всегда был трусом. Не было у него никогда стержня, своеобразного мужского начала. Напакостит — и в кусты. Но мстителен, зараза. А потому еще более опасен.