Мишель Зевако - Двор чудес

Он оставил фонарь на полу — там, куда поставил тюремщик, — встал, скрестив руки и подперев подбородок рукой, уставившись на дверь камеры Лантене, и глубоко задумался, продолжая говорить самому себе:

— А он почему так расспрашивал об этом доме? Явно не затем, чтоб бежать. У него хватает ума понять, что побег невозможен…

Так прошло четверть часа в тяжкой тишине. Мысли Монклара двигались, набухали, как грозовые тучи, и наконец размышления привели к новому вопросу, от которого великий прево содрогнулся всем телом:

— Но откуда же он знает все эти подробности?

Он медленно поднял с пола фонарь, отодвинул засовы, открыл дверь и вошел в камеру Лантене…

Монклар направил фонарь на лицо узника и стал в него вглядываться — можно сказать, исследовать его — так жадно, что сердце у него заколотилось.

Лантене же глядел на великого прево горящими глазами. Его первый взгляд был взглядом ненависти абсолютной, ненависти смертельной, ненависти яростной.

А первое слово его было:

— Душегуб!

Монклар поставил фонарь на землю и подошел поближе. Он даже не услышал выкрика «душегуб!»

Итак, он подошел и сдавленным голосом, в котором теснилась громада горя, сказал:

— Вы спрашивали тюремщика… недавно, сегодня…

И остановился, не смея продолжить вопрос — не зная, как продолжать вопрос…

«Ужас, безумие! — думал меж тем Лантене. — Неужели я не сплю? Неужели мой разум сейчас не померкнет. И это отец — мой отец! Мой отец пришел убедиться, что я готов отправиться на эшафот!»

Рыдание вырвалось у него из груди.

— Вы плачете! — воскликнул Монклар, и теплота в голосе его самого напугала.

Что случилось? Его потрясло рыдание заключенного! Его — графа де Монклара!

Весь трепеща, мучим чувством, которому нет выражения, потому что чувство это не относится ни к чему существенному и нормальному, Монклар опять сказал:

— Вы спрашивали тюремщика… скажите… эти вопросы… вы не могли бы мне их повторить?

Лантене долго ничего не отвечал. Но не потому, что не знал, что ответить. Нет, столько чувств стеснилось в его гортани!

Наконец, он сказал:

— Вам? Нет, к вам у меня вопросов нет. Для вас у меня есть ответы на них!

— Ответы! — выдохнул Монклар.

— Там наверху есть комната… большая красивая комната, украшенная старыми коврами… На одном из ковров — четыре сына Эймона… На другом — Роланд со своим добрым мечом… А еще на двух… еще на двух… нет, не помню.

Монклар слушал, как загипнотизированный, весь бледный, временами судорожно содрогаясь. Пот катился у него со лба.

Лантене продолжал:

— Там большие кресла из черного дерева; ручки кресел изображают химер, а на спинках щит. А на щите… нет… не знаю… не вижу…

— Дальше! Дальше! — прохрипел Монклар, пошатываясь.

— Два окна… выходят в большой сад… оба открыты… Солнце льется потоком, и розовый запах… потому что в саду большая аллея обсажена розами…

— Дальше! Что дальше?

— Одно кресло поставили ко второму окну, совсем рядом… то есть… ну да, ко второму, считая от кабинета… За креслом опустили оконную занавеску… шелковую, шитую золотом… На кресле сидит женщина — такая молодая, такая красивая, так счастливо улыбается! В комнате живописец — он пишет с нее портрет. Вошел человек… поцеловал женщину в лоб… а она-то! С какой любовью она глядит на него! Потом человек посмотрел на работу художника… потрепал по щечке ребенка и вернулся к себе в кабинет… А ребенок прижался к матери… А ребенок радуется всей душой… он счастлив, так счастлив, как больше уже никогда не бывал! Потому что теперь у него остался только отец, а тогда была мать… родная моя матушка!

— Сын!

Это слово с огромным усилием, словно вздох, сорвалось с опухших губ Монклара. Шатаясь, как пьяный, как безумный, в бреду, он хотел сделать шаг — но тут же рухнул как подкошенный, бледный и недвижимый. Только лицо его преобразилось, расплывшись в восторженной улыбке…

Нечеловеческими усилиями Лантене пытался подбежать, но цепи не давали. Он плакал навзрыд, с криком, словно младенец. И, сам себя не слыша, все время твердил:

— Отец! Мой отец!

Он лег и, сорвав кожу с рук до крови, чуть не порвав себе мускулы, все же дотянулся до Монклара, ухватил и с хриплым криком подтянул к себе, положил себе на колени, обнял закованными руками — и горячий дождь его слез привел в чувство Монклара!

— Отец мой! Батюшка!

— Сын мой! Сынок!

Минут десять в подземелье только и слышались созвучно сливавшиеся рыданья да косноязычные, невнятные, бессвязные, не похожие на человеческие слова…

Монклар глядел на сына, как на некое чудесное явление.

— Дай-ка я на тебя погляжу… — твердил он. — Ты все так же чисто, весело смеешься? Я знал, что ты жив… я слишком много думал о тебе… А ты про меня когда-нибудь вспоминал? Какой ты вырос большой и сильный! Не поверить… А кто тебя вырастил? Ну-ка! Я хочу знать, что за славные люди вырастили тебя… Я их озолочу…

Лантене машинально ответил:

— Одна цыганка со Двора чудес… зовут Джипси…

— Джипси! — во всю мочь вскрикнул великий прево.

Он вскочил и бросился прочь, даже не думая, что оставил сына в цепях, в три прыжка проскочил всю лестницу, пробежал через караульную, через двор… Ум его словно огнем озарило.

Он понял, откуда несчастье всей его жизни!

— Джипси! — твердил он. — Лишь бы не ушла отсюда!

Нет — она никуда не ушла.

Через мгновенье он выбежал к ней, схватил за руку и, ни слова не говоря, потащил за собой.

Когда же он втащил ее в кабинет, то спросил:

— Что, цыганка, ты все еще хочешь видеть, как умрет Лантене?

— Я, монсеньор, — ответила она осторожно, — по-прежнему прошу милости для него.

— Милости? Поздно уже! Он мне не достался!

— Он убежал! — в ужасе воскликнула цыганка.

— Хуже! Он умер!

Тут цыганка поняла (то есть подумала, что поняла), что с великим прево.

— Умер… — повторила она за ним. — Умер? Но как?

— Говорю тебе: он мне не достался! Убил сам себя!

— А вы уверены, он точно умер?

— Говорят тебе — умер! — сказал Монклар и побледнел.

— И никак его не оживить?

— Никак! Врачи уже пробовали.

Джипси разразилась мрачным хохотом и с яростным видом подошла ближе к Монклару.

— О другой, — пронзительным голосом выкрикнула она, — о другой я мести мечтала!

— О чем ты, безумная старуха?

— Я-то не безумная! — отозвалась она. — Не того я хотела… но пускай хоть так! Так говорите, монсеньор, он умер?

— Да, здесь, у меня в подземелье.

— И это вы его туда посадили?

— Я.

— Так вы его и убили! Вы! Вы!

— Да, это я.

— Ну так знай, несчастный! Знай же, что этот юноша… Лантене… У тебя были жена и сын! Я просила тебя пощадить плоть от плоти моей! А ты меня не пожалел! Это я украла твоего сына — слышишь? Я! Я его вырастила! Сделала из него разбойника и вора! Я науськивала его на тебя! Лантене, великий прево, и есть твой сын! Иди теперь, обними его, плачь над его трупом!