Алексей Витаков - Проклятие красной стены

— И че дале было? — Тиша гулко сглотнул. — Ты давай сказывай!

— А че дальше? Походил я по тому каменному городу, покликал отца Паисия, да быстро понял, что бесполезно. Я еще раньше каким-то предчувствием понял, когда только подходил к сосенке, что не увидеть мне боле Паисия. Но на всякий случай подождал его сколько-то. Да и, по правде ежли, уходить мне оттудова совсем не хотелось. А красиво там! Помню, как стою на вершине одного того чудного камня и смотрю на закат. Я таких красок отродясь не видел. Да и не в красках, парень, дело-то вовсе. А стали возникать предо мною в этом закате разные силуэты: то дома, то дороги, то огромные лица, словно это кто-то для меня вертеп устраивал, или как его, ну, театру, в общем. Слышал, есть такое место — театру называется?

— Слышал, — кивнул Тиша. — У нас вона паны такое любят по праздникам в деревнях устраивать. Всех девок красивых зазовут туды и давай их тама размалевывать по-всякому да наряжать, ну и не только девок, а всех, кто умеет собой всякие фигуры показывать.

— А как все это называется, помнишь? — Савва по-доброму хмыкнул.

— Э-э, вот боюся не то смолоть! — Тиша почесал затылок.

— Все это и называется театру, где по ролям люди играют разные пьесы. А ты — фигуры показывать, темнота!

— Вот уж ладно — темнота! А сам косы-литовки не видел отродясь! А еще я тебе про чекан сказывал! — обиделся Тиша.

— Да сказывал-сказывал. Не серчайте на меня, Тимофей Степанович!

— Ты дале-то давай веди, коль уж начал!

— Полюбовался я всеми этими картинами в закате, да ведь и решать чего-то надо. Взял посох Паисия и Бьорна, поплевал в ладошки да и потопал обратно по той же тропке. Уже совсем темнеть начинало, когда снова вышел я к дороге. И вижу: стоит себе та самая телега, только в ней не тот монах, что нас привез, а совсем другой. Маленькой, сухонькой, про таких говорят еще, что они по маковкам трав ходят и стебля не нагнут. Говорит мне этот человек, что зовут его игуменом Серафимом. М-да…

Савва на минуту приумолк, о чем-то задумавшись.

— Голос у него легкий такой, без единого скрипа. И велел он мне садиться в телегу. Ехали мы всю ночь, не останавливаясь, и не было у нас ни лучины, ни пучка, чем дорогу осветить. А ведь ни разу не споткнулись. Это меня тогда шибко поразило. Оказались мы опять в той киновии. А потом… — Савва кивнул на посох, — все и началось. Об этом уже чего рассказывать! Стали из меня бойца делать. Кажный божий день да по многу часов занятия разные с оружием, но более всего вот с им, с посохом. Так и потекло времечко. Послушничал я без малого четыре года. В погожий день по весне подозвал меня к себе отец Серафим и сказал, чтобы я возвращался домой. А потом, когда угодно Господу будет, Он, дескать, сам знак пошлет. И снова ждали меня реки и дороги. Плыл я обратно в новгородской ладье. Так и не понял, не то с разбойным людом, не то с купцами. Такие оне, эти новгородцы. Плыть долго пришлось, порой по нескольку дней на берегу сидели. И был среди них человек по имени Колупай Горбатый. Горбик-то у него и впрямь был, но еле заметный. И слыл тот Колупай знатным кулачным бойцом. У него тоже подучился. Особенно скашивать противника ногами. Да много чему. Так, не шибко и не тихо, оказался я в родных местах. И первым делом пошел свою семью навестить, чтобы заодно опять и попрощаться, уже на всю жизнь. Отца в живых не застал, опочил он несколько лет назад. Аленка вышла замуж и где-то жила своим хозяйством. Но решил поговорить я с Праскевой, второй женой отца, мачехой моей, стало быть. И вот что она мне поведала. После того как забрал меня дядька Бьорн к себе выхаживать, батя мой позвал в дом ее, Праскеву. И вроде, живи не тужи, хозяйство подымай, но сманил один заезжий его с собой до Большого Камня, дескать, есть тама золото и каменья драгоценные, а еще есть места, где Бог всем, кто просит, здоровье дает и долголетие, ну прям молодильными яблоками сыпет. А вернулся он оттуда весь какой-то скрюченный и шибко хворый. Ни золота, ни здоровья, только тело словно наизнанку вывернуто. И подумалось мне — не в том ли каменном городе батя мой побывал? Давеча говорил я, как видел деревца, словно по спирали завернутые и ссохшиеся. Стало быть, не для всех то место спасеньем является, кого-то ведь эдак и в гроб загоняет. А вот как оно выбирает, кому силы дать, а у кого отнять, неведомо. Но ясно увидел я, как стоит мой батя на самой верхотуре камня и крутит его неведомая сила.

— Сказывают, от злата человек шибко чахнет! — вдруг обронил Тиша.

— Правду сказывают, — подвел черту монах.

— А потом ты куды ж?

— Потом пришел я в одну Соловецкую киновию, где братья делали пушечки: из чугуна их отливали, из дерева мастерили и даже из кожи. Послушничал я промеж их еще пять годков. Были и бойцы знатные. Всюду я хватал знания рукопашного боя. А Господь вишь как, уготовил для меня и пушечки, и пищали, и из лука тоже бить научил. А все потому, что главная обязанность у монаха — это защита веры и земли. Вот как ты думаешь, почему человек молится? Чтобы Бог услышал? Нет, парень, человек молится, чтобы Бог в его зашел да осветил бы его душу слабую, сердце хрупкое укрепил…

Неожиданно раздался глухой стук в ставни. Ударили два раза коротко и один длинно. Савва встал с места, бросил:

— Сидите уже тихо. Я сейчас.

И вышел за дверь. Вернулся через несколько минут, хмурый и озабоченный.

— Так, робяты, — глянул на Тишу, — уходим отсель. Приставы начали здесь все прочесывать.

— А ты откеля знаешь? — Тиша завертел головой.

— А много захошь знать, я тебя в кудахталку оберну.

Из-за печи вышла девушка. В бледных пальцах она теребила рушник.

— Я-я-я, — попыталась вымолвить. Но нижняя челюсть ходила ходуном, голова тряслась, зубы мелко стучали друг о друга.

— Говори, говори, милая. Сейчас получится! — Савва шагнул к девице.

— Я… я… не Фе-о-дора, я Ма…

— Марьюшка? — весело спросил монах.

— Не-е-т, — замотала головой, — Марфу-ушка!

— Марфушка! Вот и ладно! Вот и справил все Господь! Давай-ка теперь, Марфушка, быстро сбираться будем. Неровен час…

По утрам пан Глинка занимался своим любимым делом — изучал и отрабатывал сабельные удары. Для этого у него имелась специальная книга, куда он заносил новые названия и зарисовывал приемы. Если учесть, что утро у пана начиналось около пяти часов, поднимался он затемно. Обычно с обнаженным торсом, а по холоду — в белой нательной рубахе, он выходил во двор своего дома, где на специальных кольях были развешаны чучела, мешки с песком, а из земли торчали рогатины, деревянные трубки толщиной в руку или ногу человека. Занятия длились по два-три часа, и так каждый день вот уже более двадцати лет.

Пан Глинка в насквозь мокрой от пота исподней рубахе нежно протер льняной тряпицей лезвие сабли и бережно вдел ее в ножны. Забрезжил поздний ноябрьский рассвет. Пора было запускать работу кондитерского цеха. Глинка прошел по переходу в левое крыло дома, как всегда, быстрым и бодрым кивком поприветствовал свою помощницу Марию.