Дмитрий Агалаков - Полет орлицы

— Но я предостерегала англичан в Руане. Господь сказал мне, говорила я им, что не пройдет и семи лет, как они оставят куда больший заклад, чем это было под Орлеаном, и потеряют многое во Франции! То же самое я предсказывала своим солдатам во время прежних боев. Сам король — свидетель этому предсказанию. И вот всего два месяца назад столица взята, — улыбалась люксембургцам воскресшая Жанна. — А значит, по воле Царя Небесного, победила я. И мой король, — опустив глаза, добавила она.

— Кого же сожгли вместо вас, Дама Жанна? — спросила ее хозяйка Арлона и всего герцогства Люксембургского.

— В те дни англичане сжигали недовольных ими французов сотнями, приписывая им обвинения в колдовстве. Мало ли было женщин…

По просьбе двора герцогини Жанна рассказала и о своем плене в Савойе, но коротко и сухо. Сколько унижений и горечи стояло за ее недолгим рассказом. Впрочем, эти страсти нельзя было сравнить с теми муками, которым ее подвергали в Руане. Здесь не было клетки, тюремщиков-изуверов. Но был навязчивый ухажер, чье изъявление чувств, чередуемое взрывами гнева и попытками добиться своего через силу, продолжалось почти пять лет! И все же она говорила о своем плене в замке Монротье с улыбкой на устах — словно речь шла о ненастной погоде, не более.

— Однажды, на турнире в Нанси, я достала его копьем. Кто бы мог подумать, что все повернется так — и вновь нам встретиться? Только мне — быть безоружной и беспомощной… Но если наши дороги вновь пересекутся, — добавила Жанна, — то этого человека ждет смерть. Слово рыцаря!

Рыцаря! Мужчины пожирала глазами эту невероятную женщину, Деву! И дамы двора герцогини фон Гёрлиц не отставали от своих кавалеров…

— Но как вам удалось бежать из Савойи, Дама Жанна? — поинтересовалась у рассказчицы одна из фрейлин герцогини Лотарингской.

— Я дала клятву, что это останется тайной, сеньора, — ответила Жанна. — И я унесу ее в могилу.

И всем и каждому стало ясно, что так оно и будет.

— Воистину, вы прекрасны! — когда пир был в разгаре, сказал ей тот самый красивый рыцарь, что глаз не сводил с нее много часов. И тут же представился: — Робер де Варнербург. Когда вам надоест Арлон и его обитатели, я прошу вас посетить мои родные места и столицу Кёльн. Прошу вас, не отказывайте мне сразу!

Но Жанна только улыбнулась галантному кавалеру. И в тот же вечер села за новое письмо, предназначенное родному брату — Карлу Седьмому Валуа.

«Разве пять лет пытки не стоят того, чтобы Вы, мой благородный король, приняли меня и разрешили обнять ваши ноги?»

Но ответа и на это письмо, и на следующее так и не последовало. А в августе Жанна, одетая в роскошные платья, выехала из Арлона в Кёльн со спутником, о котором могла мечтать любая женщина.

Через несколько дней, проследовав через лесистые земли Священной Римской империи, они прибыли в древний город на Рейне — величественный и прекрасный. Полторы тысячи лет назад Кёльн был основан, как крепость, римскими легионами, дабы давать отпор исконным жителям этих территорий — древним германцам, и двигаться далее — на край земли.

Графы Варнербургские были одними из самых могущественных сеньоров Рейнланда — группы феодальных княжеств, расположенных по течению Рейна.

В столице графства молодую героиню Франции встретил, в окружении своего двора, отец Робера де Варнербурга — разодетый не по годам пышно и нарядно седовласый старик.

— Но где же ваш легендарный сияющий доспех, Дама Жанна?! — хмурясь, воскликнул старый граф. — Тот самый, при одном виде которого, как утверждает молва, англичане бежали со всех ног?

Тощий седой граф, разодетый как на парад, был восхитителен в своей детской непосредственности. Удивилась даже его гостья, привыкшая ко всему. Кажется, он совершенно серьезно предполагал, что Дева Жанна, о прибытии которой через послов его заблаговременно известил сын, явится в Кёльн в том самом облачении, в котором она рубила англичан на землях Франции и короновала Карла Седьмого в Реймсе.

— Мой сияющий доспех и все оружие я оставила в Сен-Дени, граф, когда поняла, что Париж мне не дадут взять предатели, окружавшие на то время моего короля. Что до другого доспеха, подаренного мне моим кузеном Рене Анжуйским, то тут всему виной разбойники-бургундцы. Если они сумели разорить на пару с англичанами половину Франции, что говорить о моем доспехе! Думаю, сейчас моя кираса в сундуке герцога Филиппа, и он бережно стережет ее!

Старик весело рассмеялся и похлопал в ладоши. Ему вторил весь двор.

— Немедленно прикажу, Дама Жанна, выковать вам наилучший доспех за счет свой казны, не хуже того, что был у вас! — с горячностью юноши пообещал старик. — Если, конечно, вы не откажетесь принять от меня и моего сына такой подарок!

— Отчего же? — улыбнулась Жанна, переглянувшись с Робером де Варнербургом, сыном вельможи. — Только не стоит делать его сияющим. Прежней Жанны больше нет. Пусть он будет просто удобным, легким и надежным.

— Решено! — хлопнул в ладоши старик Варнербург. — Сам Ахиллес позавидовал бы вам!

— А если так, граф, то я обещаю немедленно собрать войско и двинуться в Чехию, на проклятых гуситов, отступников от католической веры и Рима!

И двор, во главе со стариком графом, вновь зааплодировал французской героине. А через несколько дней пиров, даваемых в честь гостьи, лучшие кузнецы Кёльна застучали молотками по раскаленному железу, выковывая пластины, и вновь начались изнурительные примерки. Но в перерывах между примерками Жанна времени не теряла. Граф Варнербург показывал ей город с прекрасными готическими храмами и окрестности с замками. Мелкие феодалы со всей округи опускали мосты и открывали ворота перед Девой Жанной, в спасении которой из плена больше никто не сомневался. Странно, но именно германские земли так радушно приютили французскую героиню. И пока Жанна, человек-демиург, созданный для преображения мира, насидевшаяся в клетках и каменных колодцах тюрем, жадно вникала в политическую жизнь земель Священной Римской империи, ее родина только готовилась к появлению великой героини.

Франции мешали с трепетом открыть для своей дочери объятья не только придворные интриги, опасность святой инквизиции, что могла настаивать на справедливости суда, и папа римский, на которого эта самая инквизиция вполне могла рассчитывать.

Существовала и другая причина, куда более важная.

Уже лето стояло в разгаре, но, к удивлению своих капитанов, не раз проливавших кровь за Париж, и всего двора, Карл Седьмой Валуа не торопился въезжать в занятую еще в апреле Артюром де Ришмоном столицу. Кажется, странно, именно Иль-де-Франс — первая вотчина их короля. Но нет. Сидя в неприступном Шиноне, Карл Валуа с ненавистью, презрением и страхом думал о Париже, который принес ему столько бед и унижений! Ведь он должен был с гордо поднятой головой явиться к тем, кто признал его незаконнорожденным и отдал его корону беспощадному завоевателю Генриху Пятому, а потом и его сыну — малолетнему сопляку Генриху Шестому. Если бы Карл Валуа был непомерно тщеславен, как тот же Генрих Пятый, или на худший случай — Филипп Бургундский, он давно бы помчался в столицу, чтобы в колонне верных ему рыцарей, вооруженных до зубов, испепеляющим взором оглядывать бледные лица парижан. Кто из вас, подлецы, выкрикивал: «Да здравствует Англия!»? Кто с яростью призывал: «Долой ублюдка Карла!»? Всех выведу на чистую воду! Никого не пожалею. Но не тут-то было. Другим человеком родился на белый свет Карл Валуа. Нерешительным, боязливым, сомневающимся в себе. Страшившимся темноты и мостов над водой. Не любившим, вопреки всем законам своего времени и сословия, оружия. Не участвовавшим в турнирах. Даже не пристрастившимся к охоте. Человеком, которому ровным счетом ни до чего не было дела. Если бы он родился во времена древней Эллады, то не стал бы он, как прочие греки, строить корабли, отправляться в далекие земли и совершать подвиги. Так и прожил бы где-нибудь на берегу моря, глядя в синюю даль, не заметил бы, как поседел и состарился, и там же бы умер. Насколько легче было прятаться в замках благословенной Луары, читать книги и пировать! А еще — быть страстно влюбленным в юную фрейлину жены — совсем девочку Агнесс Сорель, воспламенявшую его, как мальчишку! А ведь Карлу недавно исполнилось тридцать три года. Это был возраст, значимый для каждого христианина.