Виктор Вальд - Проклятие палача

Как не силился Гудо, он так и не смог понять указаний расставленных светильников. Вначале он еще пытался сосчитать шаги и определить расстояния до маленьких лепестков огоньков светильников. Но вскоре сбился и тут же всеотрицающее кивнул головой. Сам он не найдет обратного пути к священнику и Франческо. Но этого и не нужно. Все должно измениться надлежащим и положительным образом. Только бы оказаться на расстоянии вытянутой руки от зловещего Философа.

Но это оказалось невозможным.

Как будто заглянув в мозг господина «Эй», Философ надежно отсторонился от палача, взобравшись каким-то образом на выступ стены. Этот искусственно вырубленный выступ поднимался на высоту двух человеческих ростов и, скорее всего, предназначался в древние времена для главного надсмотрщика, или устроителя работ.

Когда-то с этого выступа было удобно наблюдать за сотнями рабов и вольными мастерами, что ломали при свете тысяч факелов удивительный по красоте и прозрачности мрамор. Ломали осторожно, со знанием дела, чтобы не повредить природный рисунок и не вызвать внутренних трещин. Огня не жалели. Вон сколько железных держаков для факелов все еще осталось на стенах пещер и проходов. Люди добывали камень, чтобы любоваться вытесанными из него скульптурами и возведенными храмами. Теперь были другие времена. Драгоценный камень, вывернутый из чрева пещеры, как придется, шел на кладку крепостей. Сооружений, которые должны были устрашать, а не восхищать.

И за этим варварским уничтожением уникального камня наблюдал человек по имени Философ. Наблюдал с высоты, до которой Гудо не мог достать даже своими длинными руками.

– Пришел – говори, – громко воскликнул Философ.

– Хотел отблагодарить за угощение…

– Обнять. Прижать к сердцу, – ехидно закончил человечек на выступе. – Объятия палача! Как много в этом философского. Как-нибудь попозже я об этом поразмыслю. Философ и палач. Есть что-то в этом глубокое, что с первого взгляда и не осознать. То ли они в сущности своей антиподы, то ли едва не братья близнецы.

– Так может для начала обнимемся как братья, – усмехнулся Гудо.

– Побывать в объятиях палача… Хм! Для меня в этом нет начала. Скорее… Нет, я ошибся. Ты не философ. Твоя душа приземлена. Она придавлена человеческим бытием. Особенно меня разочаровало твое жизненное устремление. Мне рассказали. Я-то думал, что ты гоним по свету мыслью и терзанием души. А ты… А ты всего лишь гонишься за тенью сбежавшей от палача женщины. Я так понял. Ведь какая нормальная женщина пожелает жить с палачом? Но мне это не интересно. Мне не интересен ни философ, ни палач, который жизнь свою желает посвятить химере [116]– семье!

И как только в твою чудовищную, но необычайно светлую голову, вползла мысль о женщине? Твои знания и рассуждения подняли тебя над множеством простого люда. Тебе бы подниматься и выше. До самого солнца…

– Эта женщина мое солнце, – прервал Философа палач.

– Это заблуждение. А скорее помрачение мужского ума, в который проник женский яд. Прав ваш проповедник Экклезиаст. Сказано им в седьмой главе: «И нашел я, что горче смерти – женщина, потому что она – сеть, и сердце ее силки, руки ее – оковы, добрый пред богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».

– В той же проповеди, тот же проповедник говорит: «Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои: потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем».

– Да, да… Противоречивы ваши учителя. Бог предостерегает от женщины и сам дает ее на «все суетные дни». Ваша религия – абсурд. Лишь древним эллинам была открыта правда жизни.

– В этой правде есть место для женщины и понимания ее?

– Ты только послушай себя самого! Понимания женщины… Понимание чего? Мужской прихоти? Вожделения? Или жизненного круга мужского разочарования? Нужна для плоти женщина – достану звезды для нее с небес. Когда страсть удовлетворена – вижу в женщине ничтожество и неполноценность. Отворачиваюсь и проникаюсь отвращением к ней. Затем силы восстанавливаются, похоть греет кровь, и мужчина опять лезет на небо за звездами для «любимой». Страсть удовлетворена, и женщина опять опостылела. Чего же ищут мужчины в женщинах? Ведь прекрасно осознают, что вновь познают не женщину, а жестокое разочарование в ней. И оттого в жизненных устоях и в законах многих народов женщина не является родственницей мужчины, то есть родной ему! Дети, родители, родственники до третьего колена – да! А вот жена – не родня!

А знаешь, как относились к женщинам самый мудрый народ на земле – древние эллины? Я тебе прочту. Я изложил это в собственном стихе. Слушай:

Что скажешь?

– Между ложем любви и ложем смерти еще есть жизнь. Человек может и должен ее устроить счастливой. В сердце мужчины кроме Бога есть место и женщине, и детям. Женщине – потому что это его выбор и желание. Детям – потому, что это продолжение его самого во множестве поколений. Любовь к ним, как и любовь к Богу, наполняет жизнь смыслом. Человеческая жизнь без смысла – это жизнь животного.

– Значит, любовь к женщине равна по смыслу любви к Богу?

– Пусть каждый мужчина решит это сам. Для себя этот вопрос я решил. Я люблю свою женщину, как люблю Бога.

– Любовь к женщине, к человеку, ты поставил перед любовью к Богу. Божественное во всем должно быть главенствующим. Хотя… Может быть это предназначение ныне живущих. Возможно, в будущих веках человек будет важнее. Как-нибудь подумаю над этим. Даже интересно. Как там, в ученой латыни: Homo, humanus, humanitas [117]… А таких как ты назовут гуманистами – одержимые идеей человека, как высшей ценности! О, Боги, что я несу… Палач – ценящий людей. Засиделся я что-то в пещерах. Пора на свежий воздух. А тебе палач следовало бы подумать о себе, а не о своей женщине. И тогда твоя жизнь, возможно, сложилась бы счастливо.

– Об этом я недавно говорил с одним человеком. Вернее с его духом. Его философия, как и твоя, пропитана презрением к женщинам. Свою жизнь он посвятил познанию и мучению человека. В час его смерти рядом с ним присутствовал только один человек – палач, его ученик. Этот палач был его семьей. Он так и сказал. А еще он сказал: обрети семью. Этим палачом был я. Но в моей семье не будет палача. И умру я в окружении тех, кого люблю, а они, даст Бог…

– Не даст тебе этого твой бог, – зло вымолвил Философ, – Обстоятельствам угодно другое. Эти обстоятельства иногда сильнее и меня. Если бы не они, возможно, ты бы и умер в том окружении, о котором ты говорил. Но… Но… Но… Ведь ты пришел сделать мне зло. У тебя большое тело, но ты маленький человечек. А я большой. И зло мое огромно.