Лоуренс Шуновер - Блеск клинка

— Что ты сказала по-гречески? — спросил Пьер.

— Нет, я не скажу вам. Даже рабыня не обязана обнажать свое сердце. Только что я не получила ответа на вопрос, примете ли вы меня в качестве подарка. Теперь мы в расчете, эфенди Питер.

Пьер собирался объяснить, что во Франции невозможно держать прекрасных турецких девушек-рабынь, но Шейдаз вдруг прижала ладонь к его губам и горячо прошептала в его ухо:

— Мы остались одни ненадолго, ты, легкомысленный франк. Я не знаю, что против тебя затевают, но за тобой повсюду следят. Тебя не собираются отравить, иначе ты уже был бы мертв. Не выдавай меня, Питер. А теперь скажи то, что собирался сказать.

Пьер сделал судорожный глоток. Ему было прохладно в холодной ванне еще перед приходом Шейдаз, но разговор с ней заставил его на время забыть об этом. Теперь он снова почувствовал озноб. Разумеется, после ее откровения он не мог сразу выйти из ванны. Кто бы ни шпионил за ним, он с подозрением воспримет внезапное окончание беседы, которая, как он теперь убедился, носила отчетливо любовный характер, по крайней мере, с ее стороны. Он едва не стучал зубами от холода, но ему стало стыдно, что его сочтет трусом рабыня, которая, как он успел заметить, была исключительно храброй женщиной. Он смутился.

— Дай мне еще глоток вина моей родной страны, — сказал он быстро, как только смог овладеть своим голосом.

Василий опять стоял за портьерой. Он улыбнулся, услышав, что генеральный ревизор попросил еще вина.

Она подала чашу, и он отпил немного. Вино было сладкое и чистое, но он с трудом проглотил его.

— Это французское вино напоминает мне, насколько неловко выглядело бы, если бы я принял великодушный подарок Паши Оглы, — сказал он. — Я уверен, что он лишь пошутил. Во Франции, Шейдаз, человек имеет только одну жену и, конечно, жены всегда очень ревнивы. Я уже нашел мою любовь, Шейдаз. Воображаю, как ее возмутило бы твое присутствие.

— Она похожа на меня, эфенди Питер? Дайте мне глоток французского вина. Может быть, я стану похожа на нее.

Пьер протянул чашу к ее губам, а она положила руку на его руку, пока пила.

— Святые! Какие холодные у вас руки! — Она коснулась воды. — Во имя Пророка, что случилось с вашей ванной?

— Ну, человек насыпал в нее снега. Я в шутку попросил немного льда у Василия и он тут же прислал человека с бадьей снега. Это была любезность, поскольку я высказал просьбу, но я был удивлен, увидев снег.

— Во Франции есть такой обычай, эфенди Питер, принимать ледяные ванны? Я слышала, что Франция — страна любви и романтики! Не понимаю, как человек, заморозив руки и ноги в такой воде, может потом обнимать женщину!

Василий понял свою ужасную ошибку. Он бросился в апартаменты Балта Оглы, заламывая руки в приступе самобичевания. Другой раб укладывал волосы господина. Оглы решил не надевать тюрбан в честь единоверных гостей-христиан. Василий простерся перед ним ниц как раб, и Оглы тотчас же отослал парикмахера.

— Что случилось, Василий?

— Я глупец, милорд, неестественно жалкий глупец!

— Ты не всегда поступаешь глупо, Василий. Что ты натворил?

— Господин, вы должны высечь меня как раба. О, этот снег!

— Перестань причитать и встань с пола. Какой снег? О чем ты говоришь?

— Оба франка принимали ванну, милорд, и один из них несет аромат сандалового дерева в волосах. Но молодой франк, генеральный ревизор, к которому я послал для развлечения нежную Шейдаз, — он не говорит по-гречески, как я сообщил вам, и это все, что я знаю о нем. Шейдаз прекрасно соблазняла его, по крайней мере, мне так кажется. Но ревизор Питер попросил принести льда в ванну, и я достал немного. Разумеется, он был холоден как рыба ко времени, когда Шейдаз вошла в комнату.

— Ты глупый осел, Василий. Только евнух может быть так глуп. Ты узнал что-нибудь еще?

— Ничего, милорд. Я не могу помочь своему горю. Это не в моих силах.

Оглы презрительно хмыкнул:

— А может быть, он действительно такой невинный, каким кажется? Но продолжай тщательно наблюдать за ним. Мне очень любопытно узнать, зачем генеральный ревизор пожаловал в Трапезунд.

В отсутствие жены и сына Балта Оглы распорядился подать обед для двух приезжих с Запада не в большом зале, который легко мог вместить сотню гостей, а в одной из просторных жилых комнат собственных покоев.

На нем был европейский камзол, а его длинные черные волосы были искусно уложены, так что создавалось впечатление прически, типичной для рыцарей и дворян северной Европы. Чтобы удержать массу волос в порядке, Оглы одел на голову узкий золотой обруч, украшенный жемчугом и великолепным сверкающим голубым сапфиром величиной с яйцо малиновки на лбу. Пьер попытался представить обруч на загорелом лбу честного капитана и не смог. Но Оглы носил его как корону.

За каждым креслом стоял слуга-турок, чтобы наполнять их кубки, менять тарелки из китайского фарфора после каждого блюда или вытирать им губы и пальцы большими льняными салфетками, приготовленными для этой цели. В Европе салфетками не пользовались. Пьеру казалось, что достаточно богатый и достаточно ленивый человек может провести на Востоке всю жизнь, не пошевелив пальцем для обеспечения даже самых простейших из своих потребностей; всегда есть слуга или раб, готовый и умеющий выполнить все его желания.

В центре стола находился изящный фонтан, приводимый в движение бесшумным таинственным механизмом; по размеру он немного превосходил человеческую руку и был сделан из просвечивающего алебастра в форме пучка перьев; из замаскированного отверстия лилась струя красного вина, сбегала по перьям и капала с их кончиков, которые, казалось, опускались под тяжестью жидкости в мелкий бассейн из чистого горного хрусталя.

Пьер не имел понятия, что за пахучая рыба и дичь были пойманы и включены в череду пряных блюд, которые они ели. Только сладкое блюдо давало представление о том, из чего оно приготовлено. Это был небольшой конус зеленого застывшего щербета с кислым лимонным соком, увенчанный крупной красной розой, которая была покрыта корочкой кристаллического сахара и посыпана сверху корицей. Пьер съел лепестки по примеру Оглы.

Как раз перед тем, как были поданы эти хрупкие приятные сладости, турок, которого Оглы называл Маузой и который раз за разом наполнял все уменьшающиеся кубки все более сладкими винами, заменил золотые и серебряные кубки крошечными суживающимися рюмками из прозрачного венецианского стекла. Они предназначались для мятного, обжигающего, зеленого крепкого напитка. Мауза был пожилым и имел худое аскетическое лицо. Возможно, у него тряслись руки от болезни, или он нервничал, или проявил небрежность. Он наполнил рюмку Оглы первой, что было в порядке вещей, и Оглы попробовал напиток; но когда он наполнял рюмку Пьера, одна или две капли перелились через край. Они скользнули по ножке рюмки и образовали яркое зеленое пятно на скатерти. Оглы нахмурился, а Василий бросился вперед, бормоча извинения, и выхватил маленький кувшинчик из руки Маузы. Василий сам наполнил рюмку Джастина, а Мауза, бледный и дрожащий, отошел к стене.