Иван Дроздов - Горячая верста

— Вам бы, женам, поменьше вмешиваться в мужские дела, — проговорил он, чувствуя, как волна бессильной ярости и досады вновь поднимается у него в груди.

— Это как, то есть… — остановилась перед ним проходившая в это время из своей комнаты в кухню Ниоли. Томность взгляда и доброта слетели с нее, она сверкнула желтыми, круглыми, как у совы глазами. — Что ещё за мужские дела?

Ноздри её с едва пробивавшимися веснушками нервно выгибались, верхняя ниточка–губа вздрагивала.

Бродов понял: Пап уже позвонил ей, и она знает все.

— Обыкновенно, — внезапно смягчился Бродов. — Обыкновенно, мужские дела, служебные.

Ниоли чутким ухом уловила дрожь в его голосе, подступилась к нему ближе:

— Он, видите ли, мужчина! — сузила желтые глаза Ниоли, — Он, видите ли, фигура! Директор столичного института. Да кем бы ты был…

— Ниоли!..

— Ты думаешь, мы не знаем, какой бы из тебя вышел кандидат, да?.. Мы все знаем!.. Благодари судьбу и добрых людей, — Ниоли притворно вздохнула и вытерла платочком сухие глаза. — Добрые люди сделали тебя человеком… Или тебе дороги те, кто пытается лишить тебя ученой степени, да?..

«И это знает, — подумал Бродов, чувствуя, как чаще начинает биться сердце. Он взял себя в руки и заговорил спокойнее: — Этого не случится. Не беспокойся. Диссертации бракуются, а кандидаты остаются. Такие примеры случались».

— Это когда общественность молчит. А ну–ка рабочие…

Ниоли знала, что буря пока не грянула, — Пап и об этом её известил, но на хитрость шла умышленно. Вот видишь, мол, в какой луже ты теперь сидишь, а я и на этот раз тебе помогу. Знай, Бродов, своих благодетелей!..

— Тут не одной только степенью пахнет, — всхлипнула через минуту Ниоли. — Тебя могут даже из партии…

— Ниоли!..

— Что, Ниоли?.. Знал бы ты, неблагодарный, какие дела теперь делает ради тебя, меня, нашей будущей жизни гонимый тобой и оскорбленный Пап! Он носится по городам, организует статьи, гасит конфликты — и все за тебя… А связи Папа, его люди! Сколько нужных людей я держу при посредстве Папа вот здесь…

Ниоли похлопала пухлой ладонью по карману халата, закрыла лицо руками и зарыдала Сокрушенно покачивая головой, пошла в свою комнату. Но и там, сквозь рыдания и всхлипывания, продолжала: — Фомин раздавит тебя на коллегии. И тебя выбросят… Человек старается, летает во все концы, а ты… копаешь под ним яму.

Бродов наскоро оделся и вышел из квартиры. Хотел было ехать в институт, но передумал. Поймал такси и поехал в ресторан. Откинув голову на сиденье, он ещё долго слышал визгливый голос Ниоли. И не то было страшно, что она говорила, — минутную вспышку гнева можно было понять, извинить; было тяжело сознавать горькую правду её слов. Но правда есть правда. К тому же он, Бродов, как на гранитных столбах, держится на связях жены. Нет, нет, он не может ссориться с Ниоли и, тем более, довести дело до разрыва — он должен помнить, кому он и чем обязан. Он должен быть благодарным и… покладистым.

На языке у Бродова вертелось слово «послушным», но оно Вадиму показалось неуместным, неточным, и он нашел ему замену: «покладистым». Эта маленькая удача размягчила его окончательно, и он тронул шофера за плечо:

— А ну, приятель, поедем–ка обратно. Я кое–что забыл в квартире.

Вернувшись домой, Вадим рассказал Ниоли о телефонном разговоре с министром, о докладе академика Фомина и об истории с «Видеоруками». Рассказал не так, как Папу, а подробно, без утайки — надеясь на то, что Ниоли примет нужные меры, пустит дело, как она выражалась, по «своим дипломатическим каналам».

Исповедь жене Бродов закончил сообщением о фоминском звене.

— Ты, Ниоличка, должна знать: в конце декабря на коллегии министерства будет обсуждаться фоминское звено, линия: мартен — установка непрерывной разливки стали — прокатный стан. Если коллегия примет решение о строительстве звена — Фомин тогда окрепнет ещё больше, он тогда усилит нажим на наш институт, на меня… Одним словом: швах дело!..

— Но твои… институтские, тоже не дремлют. Кстати, чем отличается звено Фомина от ваших… институтских проектов? Все время ты мечешься между двух огней, а я так и не знаю, какая между ними разница.

— Фомин, как всегда, предлагает кардинальное решение проблемы: строить все заново — сталеплавильный агрегат, разливочный и прокатный. Соединить их как бы в один, в одно звено с замкнутым автоматическим циклом. Наши же, институтские, ещё лет десять назад предложили другую идею: подстроить к существующим агрегатам соединительные механизмы, создать ту же автоматическую линию производства металла. Проект не решает кардинально проблемы, но он дешевле, по нему можно построить быстрее.

— Что министр? Куда клонит голову?

— Боюсь, что к Фомину.

— Хорошо. Но если и тебе пойти в союзники Фомина?

— А если Фомин не примет меня? В каком я тогда положении окажусь?..

— Фомин примет. Какая разница этому старому черту, кто будет двигать его идеи! Лишь бы двигали.

— Не совсем так, — проговорил Бродов, усаживаясь в кресло под торшер. — Тут есть обстоятельства, Ниоли… тонкие, деликатные… Пойми меня правильно. Это очень важно… Ты знаешь, я был у Лаптева. Не хотел тебя огорчать, и вообще… противно все это, но как ни странно, а Павел, этот ничтожный операторишка, тоже втянут в игру

— Но он же рабочий! — подступилась к нему Ниоли и вызывающе вскинула руки на бедра. — Какое его дело!.. Наконец, он твой друг.

— Ты не знаешь Лаптева. Он, когда разъярится… опасен, как бык.

— Лаптев и институт! Смешно!.. Как он может тебя достать?..

— Павел имеет странное и необъяснимое влияние на Фомина и на… позицию обкома партии. Он член бюро обкома. А это, милая, не шутка. Может быть, тут и таится для меня главная опасность.

— На коллегии будет представитель обкома?

— Полагаю, сам секретарь приедет. А он, секретарь, тоже Лаптева уважает. Говорят, по делам стана советуется с ним.

— Ну хорошо… Лаптев, этот противный кочегар.

— Не кочегар, прокатчик.

— Ну, прокатчик. Шут с ним. Какого рожна он к тебе имеет. И что он смыслит в проектах!.. Что ты мне мозги–то морочишь?..

Бродов качнул головой и улыбнулся. Ниоли его развеселила. «Как она далека… от всего этого. И может ли понять? Стоит ли ей разъяснять все подробности?» Но тут же он почувствовал, что не может один носить в сердце всю сумятицу тревог и сомнений. Он должен ей рассказать, он верил в нее, как в чудо, хотя толком не знал, как она может ему помочь. «До сих пор помогала, — тешил себя надеждой. — Поможет и теперь. Должна помочь».

И стал излагать подоплеку дела:

— Ниоличка, дорогая. Послушай меня внимательно и постарайся понять. Ты дипломат. Твоя фантазия неистощима. Так слушай. Лаптев, конечно, не все понимает в проектах — это верно, также верно было бы и то, если бы подобное ты сказала и обо мне. Фоминский проект — вершина технической мысли. В него можно поверить, но знать его, «смыслить» в нем — невозможно. Это под силу человеку, стоящему на его уровне. Таких мало! Очень мало, Ниоличка. Но Лаптеву и не надо смыслить в проектах. С него хватит и того, что он смыслит в работе стана. А тут уж он дока. Он стан фоминский знает, как в свое время знал свой самолет. Он чувствует его нутром, знает все его болячки…