Иван Дроздов - Горячая верста

По улице, залитой светом ночных фонарей, склонившись друг к другу, шла пара. «Они», — подумал Егор и с силой закрыл окно. «А может, не они? Ты же не узнал их, не разглядел».

Сон не приходил.

Настя ждала, что Егор заговорит с ней, уведет от Феликса. Она и задерживалась у дверей гостиницы, думая, что Егор остановится. Но он прошел мимо, как проходят мимо людей незнакомых, ничем не примечательных, ненужных. И даже не взглянул в её сторону, не пожелал доброй ночи. И когда Павел Павлович, а вслед за ним Егор скрылись за стеклянной дверью гостиницы, Насте сделалось страшно. «Нет, нет, — стучало у нее в голове, — он меня не любит!.. И у меня нет никаких надежд. Никаких!» Она ощутила пустоту, будто земля из–под ног уплыла. И небо стало не небо, а… пустота. И стена гостиницы отдалилась, растаяла в сумраке вечера. И Феликс не Феликс. Он что–то ей говорит, но что?.. Зачем?.. Трогает её за локоть — зачем?.. Что ему нужно? И вообще: зачем он здесь?..

Будь Настя одна, она бы зажмурила глаза и убежала. Куда?.. Все равно куда. Бежала бы до тех пор, пока несли бы ноги. И там… за городом упала бы на землю и заплакала. Но бежать ей нельзя — рядом Феликс. Он что–то спрашивает.

— Ну согласись же наконец! Этот кретин просто опасен. Сегодня он меня с обрыва, завтра тебя с пятого этажа. Что ты молчишь? Ты спишь?

— Нет, Феликс, я не сплю. Я думаю.

— О чем?

— Об Аленке, о том, как она любит бригадира.

— Какая любовь?

— Ты видел, как она летит со своим катером?..

Как птица летит!..

— При чём тут Аленка и её любовь?.. У катера реактивный двигатель — в этом вся штука!

— Нет, Феликс. Аленка любит бригадира.

Настя придумала легенду о любви Аленки и бригадира и сама поверила в эту легенду. Ей надо было что–то говорить, и она говорила. Она говорила о своем, болевшем у нее внутри, говорила для того, чтобы возвратить себя к жизни и обрести силы. Минуту назад она с трепетом и страхом ждала одного только взгляда Егора, его знака, — он хотя и совершил ужасное, но не был ей страшен. И именно в эту минуту она решила окончательно, что любит Егора, она ощутила в себе любовь, почувствовала, почти увидела, как у нее вырастают крылья. Она готова была полететь за ним, полететь, как Аленка на своем катере, но Егор прошел мимо. И Настя сникла. В ней осталась одна тревога, тревога за себя, свое будущее, за то, что Егор странный и непонятный парень. Прав Феликс: сегодня он его с обрыва, а завтра… Кто знает, что он натворит завтра?..

— Слышал я, скоро заводская конференция комсомола? Опять автоматиков будете молотить?

— А ты бы тоже выступил. Как–никак технолог на стане.

— Я беспартийный большевик, элемент, можно сказать, несознательный.

— Почему? А бюро?.. Мы же тебя избрали членом бюро.

— Был членом да весь вышел. На днях мне исполнилось двадцать восемь, — так сказать, по естественной причине выбыл из рядов… Теперь осталось как в стихах… «Задрав штаны, бежать за комсомолом». Сами уж вы, без меня как–нибудь.

Эти последние слова Феликса привели Настю в чувство. Вспомнила она кругленького нагловатого Папа, Вадима Михайловича — и то, как они подносили подарок деду, как затем вели за столом неспешную беседу; поняла тревогу Феликса за карьеру брата, за свое собственное будущее. И сразу он в её глазах упал, сделался маленьким, жалким. Она смерила его с ног до головы презрительным взглядом.

— Феликс! — сказала Настя, трогая его за рукав. — А ведь ты и есть тот самый груз, который висит у нас на ногах и мешает идти вперед.

Феликс хотел возразить Насте, но не нашелся. Решил дослушать её до конца и затем обратить все в шутку. «Сговорились они, что ли?» — вспомнил он откровения старого музыканта. И тут ему пришла догадка: Хуторков и ей наговорил на него. Внезапное открытие это бросило его в жар. Как–то неестественно осклабился, заговорил: — Знаем, чьи речи наизнанку лицуешь — старый музыкант напевает их тебе.

Засмеялся. А Настя ответила:

— Вот уж не думала: Феликс Бродов, стиль и модерн, законодатель мод, и вдруг — пережиток. Ты говоришь: Хуторков?.. Нет, старый музыкант многое видит, но до такого открытия он ещё не дошел. И Егор Лаптев тебя не знает. И никто в цехе. В этом сложность явления, и — если хочешь — тут ваша сила. Такие, как ты, хорошо замаскированы. Вас простому, невооруженному взгляду не увидеть. Всем вы недовольны, всех вы обвиняете, а для того только все это делаете, чтобы от себя вину отвести. А Хуторков тут ни при чём. Ты его не любишь — и это ещё раз подтверждает верность моих суждений о тебе. Плохие люди о хороших добрые слова не говорят.

Настя повернулась и ушла. Ушла, не простившись, не взглянув на Феликса. Феликс её не удерживал. Он не заметил, как пошел мокрый снег, как дежурный вахтер, погасив свет в вестибюле, подошел к двери и запер её изнутри. Он стоял ссутулившись, опустив низко голову, и напоминал человека, которого все покинули и забыли.

Феликс старался ни о чем не думать, но думы помимо воли его и желания все лезли и лезли в голову, — думы невеселые, безнадежные.

Настя легко отлетела от сердца — как только обнажила свою сущность, свою неприязнь к нему, — так и стала чужой, ненужной. Его не влечет карьера ученого, академик Фомин ему не понадобится. И хорошо, что Настя перед ним раскрылась, он знает теперь, какие они разные и чужие. Все это хорошо, хорошо… Но почему так ноет и болит сердце!.. Может, Настя незаслуженно оскорбила?.. Или сказала такое, что явилось открытием и неприятно поразило?.. Нет, нет и нет!.. Настины слова, как горох — стучали об стену и отлетали. Экая новость! — себялюбец! Как яблоко недалеко падает от яблони, так Настя насквозь заражена идеями деда о служении какому–то долгу. Она демагог и фразерка. И пусть катится подальше! Нет, Пап, ты не прав! Черт с ней, с внучкой академика. Такую можно обольстить, провести с ней ночку, — я однажды был близок к этому! — но жить с ней долгие годы и слушать дурацкие речи?.. — Уволь! Не желаю!.. Другое скверно: рушатся планы, навеянные отцом! Сегодня оттолкнула Настя, завтра плюнет на нашу затею Егор. Говорит же этот старый олух Хуторков: знай свое место и терпи. А я жить хочу, а не терпеть. Не повиноваться, а повелевать. Егор не учён, ничего не смыслит в технике, — и пусть повинуется. А что слепая природа снабдила его луженой глоткой, так и в этом его заслуги нет, И Хуторков должен повиноваться, потому как сам он, без поводыря, пропадет. И не сжалься над ним мой отец, лежать бы ему под забором…

Расправившись с Егором и Хуторковым, Феликс вновь обращался мыслью к Насте и вновь пытался её поносить, но, к удивлению своему, замечал, что зла у него к Насте становилось меньше, и слова обидные на ум не шли.

Егор проснулся поздно, часу в десятом; смотрел в окно и дивился снежной белизне, покрывшей дома и деревья на улице.