Сара Фокс - Бриллиант

— Если ты усыновишь этого ребенка, то тогда о тебе будут думать плохо, считать тебя безнравственной. Ты вдова. У тебя нет мужа, готового выступить в роли отца… или это будет непорочным зачатием — подобным моему? Должно быть, Бог улыбнется, глядя на семью, получившую так много благословений!

— Мы подумали и об этом, — ответила мама, игнорируя мой горький, полный сарказма ответ, и ее зеленые глаза сузились и потемнели. Так как ничто и никто не мог испортить момент ее триумфа.

— Грэгори и я, мы поженимся тайно, как только предоставится возможность. Когда мы прибудем в Нью-Йорк, никто не будет знать, что это недавний союз. Этот ребенок будет иметь уважаемое, законное имя, а ты — незапятнанное будущее, шанс на новую, многообещающую неиспорченную жизнь.

Я поняла, что они уже обо всем договорились и для моей мамы это было очень удобно. Она оправилась от удара и потрясения и получит то, что всегда хотела… Тилсбери в качестве мужа и мое полное повиновение, поскольку я навсегда буду зависеть от ее прихотей и желаний. Возможно, в конце концов она была права. Как смогла бы я заботиться о внебрачном ребенке, если бы осталась здесь, в Виндзоре — одна и без какого-либо дохода… Как бы я выжила?

Я оказалась в ловушке и обязана быть благодарной теперь и всегда, покорившись своей судьбе, пытаясь изображать исполнительную дочь, добрую взрослую «сестру» своего собственного сына или дочери, жить в этой лжи всю оставшуюся жизнь. Я могла только предполагать, что еще меня ожидает. Все мои надежды были уничтожены, как испорченная, разрушенная дождем увядшая сирень, гниющая в грязи. Кроме того, имелась другая тайна, о которой я теперь не имела права никогда говорить… о том, что я знала о бриллианте. Когда Чарльз просил меня молчать, он беспокоился о нашей безопасности и свободе. Сейчас для меня это уже не имело значения, но я не хотела подвергать опасности и его. Я отказывалась думать, что он сделал что-то не так, независимо от того, что говорила мама.

Неделю спустя я посетила дом Тилсбери. Я очень не хотела туда идти, но что я могла поделать? С этого момента я должна была делать все, что мне говорили: быть «хорошей» и послушной дочерью.

В самом конце Парк-стрит высокие железные ворота открылись со стороны Лонг-уока. Сделав пару шагов вперед, мы поднялись по нескольким небольшим каменным ступеням, которые привела нас от тротуара под большой навес подъезда Тилсбери. Из просторной квадратной прихожей я увидела комнаты, ведущие налево, направо и прямо вперед, в то время как в центре располагалась широкая и большая лестница, величественно тянувшаяся через весь дом и скрывавшаяся за углом, где находилась дверь для прислуги.

В гостиной, куда нас проводил седой строгий дворецкий, были очень высокие потолки, огромные двустворчатые двери, связывавшие два помещения, но сегодня оставленные открытыми. Таким образом, повсюду разливался мягкий, приглушенный свет. Стены были обиты панелями и выкрашены в бледно-голубой цвет, мерцающая шелковая парча щедрыми складками висела на окнах — обратная сторона некоторых выполняла роль двери на маленький железный балкон, выходивший в сторону больших лужаек. Если вы полагаете, что это место выглядело чересчур роскошно, я могу также рассказать вам, что на кирпичных стенах сада, как когти, выступали уродливые черные металлические шипы, которые удержали бы любых злоумышленников — или, возможно, тех, кто находился внутри, от желания перелезть.

Хотя мама и я были единственными гостями, беседа протекала искусственно и вежливо, и в тот день ни разу не упомянули о моем «положении». Когда мама болтала с Тилсбери, ее голос казался столь же сладким, как куски сахара, и эта лживость вызывала у меня приступ тошноты.

Около четырех часов они подготовились съездить на еще одну из своих спиритических встреч, и случилось так, как я и боялась: они убеждали меня присоединиться к ним. Но я легко придумала оправдание, симулируя усталость, облегченно вздохнув, когда они не стали на меня давить. Мама предложила мне остаться здесь и отдохнуть, или немного позагорать в саду, дожидаясь, когда она через несколько часов вернется и заберет меня. Тилсбери показал мне звонок у очага, чтобы я могла позвать прислугу, если захочу чего-нибудь выпить, уверяя, что меня оставят абсолютно одну… если мне так захочется. Он показал на небольшие книжные полки и дал мне некоторые свои брошюры и собственные работы, пытаясь пробудить во мне интерес… и только улыбнулся, когда увидел, как я упрямо отказываюсь. Я была уверена, что другого он и не ожидал.

Довольная, что меня оставили наконец в покое, освободившись от светской маминой болтовни, я сняла ботинки и начала гулять по прохладным шелковистым коврикам, рассматривая собрание идолов. Маленькие статуи были сделаны из бронзы, серебра или золота, все экзотические, восточные божества, очень похожие на Парвати, хотя ни одно не было столь же большим или столь же прекрасным, как она. Они стояли на белой тумбе с выдвижными ящиками и мраморным верхом, и поверхность была прохладной и гладкой. На изящно расписанных в японском стиле столах располагались красочные вазы и фигурки из нефрита, а на стене мерцали ряды изящных бабочек, зеленых и синих, безжалостно пригвожденных булавками в стеклянных коробочках. На стенах висели огромные картины, подвешенные тяжелыми медными цепями, — на некоторых были изображены белесые пустынные пейзажи, выжженные солнцем под угнетающими синими небесами, где мужчины в длинных одеждах путешествовали на верблюдах, пересекая бледные движущиеся пески, в которых покоились печальные обломки древних утраченных цивилизаций. Или принцы с оливковой кожей ехали на слонах, высоко восседая под тонким, плавным шелковым навесом, в тени прохладных пальм и зеленых садов, на удалении от которых стояли сияющие дворцы. Также жемчужно-синие стены украшали огромные зеркала с изогнутыми позолоченными рамами, изобилием цветов, листьев, птиц и фруктов, в которых в этой богатой комнате отражалось еще больше света.

Я почувствовала себя очень утомленной и прилегла на шезлонге. Теплый свежий бриз, прорываясь через кремовые занавески из муслина, продувал балкон. Ощущая освежающую нежность на своем лице, я закрыла глаза. Теперь я была далеко, убаюканная уличными звуками: цокотом лошадиных копыт, сладким пеним птиц. Я подумала о Чарльзе, как он впервые приехал сюда жить и как умиротворяюще и прекрасно, должно быть, показалось ему это место. Я представила, как он играл на этом самом фортепиано, стоявшем в углу, но, зная, что должна сохранять здравомыслие и не тешить себя пустыми мечтами из жалости к самой себе, я запрятала подобные мысли в самый дальний угол подсознания… где я знала, что он сделал со мной. Нэнси не была столь глупа, слепа или глуха, как думала моя мама. Я не получала никаких известий от Чарльза с того дня у реки и могла только предположить, что его сестра рассказала ему о моем состоянии.