Василий Ян - Нашествие монголов (трилогия)

– Разве ты… не можешь вспомнить?.. Скажи!

Елю Чу-цай прошептал:

– Ты в жизни сделал много и великих, и потрясающих, страшных дел. Правдиво их перечислить сможет только тот, кто напишет книгу о твоих походах, делах и словах…

– Приказываем… призвать… людей знающих, чтобы… они… написали… сказание… о моих походах… делах и словах…

– Это будет сделано. [175]

В юрте было тихо. Иногда потрескивал костер или порыв ветра, влетевший через крышу, закручивал голубой дымок над костром из сухой полыни и вереска. Опять прошипели слова:

– Что же… самое лучшее… из того… что я… сделал?

Желая утешить умирающего, Елю Чу-цай сказал:

– Самое лучшее из твоих дел – это твои законы «Яса». Следуя почтительно этим законам, твои потомки будут править вселенной десять тысяч лет. [176]

– Верно! Тогда… настанет… спокойствие… кладбища… в пустынных степях… вырастет… тучная трава… а между могильными… курганами… будут пастись… только одни… монгольские кони…

И, помолчав, каган добавил:

– И своевольные… куланы…

Чингисхан лежал неподвижный, закрыв глаза, с заострившимся носом и ввалившимися висками.

Бесшумно вошли Махмуд-Ялвач, китайский лекарь и главный шаман. Опустившись на колени в ногах у кагана, они замерли, ожидая, когда он очнется и заговорит. Каган открыл глаза, и взгляд его остановился на Махумд-Ялваче.

– Как управляет… западным уделом… мой сын… Джагатай?

Махмуд-Ялвач, благообразный и нарядный в красном халате с белоснежной чалмой, скрестив руки на дородном животе, склонился до земли.

– Твой доблестный сын Джагатай-хан, и все монголы-багатуры, и все покоренные народы его удела на берегах Сейхуна и Зеравшана молят Аллаха о твоем здоровье и желают царствовать много лет.

– А как управляет… правитель северных народов… мой… старший сын… Джучи-хан?

Махмуд-Ялвач закрыл лицо руками. Согласно монгольским обычаям, при разговоре о смерти близкого человека неприлично упоминать обыкновенное имя покойного, уже ставшего «священной тенью», а необходимо говорить иносказательно, заменяя его имя другими почтительными словами. Поэтому Махмуд-Ялвач начал издалека:

– Получивший твое повеление правитель северными народами объявил бекам, что готовит великий поход…

– Против меня?

– Нет, великий мой государь! Острия копий были направлены на запад, в сторону булгар, кипчаков, саксинов и урусов. Но поход не мог состояться, и все воины разъехались по своим кочевьям. Как удар грома в ясный день, великое горе обрушилось на всех!

– Объясни!

– Для ханской семьи была устроена в степи большая охота. Пять тысяч нукеров растянулись облавой по равнине и выгнали из камышей и кабанов, и волков, и несколько тигров. А другие пять тысяч всадников пригнали издалека, из степи, и сайгаков, и джейранов, и диких лошадей. Когда вечером после охоты запылали костры и должно было начаться пиршество, нукеры не могли найти того, кто из самых страшных боев выходил не задетым стрелами. Его долго искали и наконец увидели, но как! Он лежал одинокий в степи, еще живой, на нем не было ни капли крови, но он не мог произнести ни одного слова, только смотрел понимающими глазами, полными гнева…

– Неужели погиб… он…

– Погиб дорогой и самый близкий тебе багатур, покрытый славою побед, – неизвестные злодеи переломили ему хребет.

Лицо Чингисхана исказилось. Руки смяли соболье покрывало. Он шептал:

– Утчигин поторопился… Большого багатура и опытного полководца уже нет… а заменить его некем! Кто теперь… правителем Хорезма?

– Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел на гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам: «Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я раздвину царство моего деда Чингисхана до последних границ вселенной… И я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котле тех злодеев, которые погубили моего отца!»

Чингисхан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнялся на локоть и, задыхаясь, выдавил слова:

– Хорошо быть молодым… даже с колодкой на шее… когда впереди сверкают победы… Но Бату еще мальчик… Он наделает ошибок… и его тоже погубят! Повелеваем… чтобы рядом с Бату… всегда был советником… мой самый верный… барс с отгрызенной лапой… осторожный Субудай-багатур… Он его обережет и научит воевать… Бату продолжит мои победы… и над вселенной… протянется монгольская рука…

Чингисхан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкающий и зловещий, наблюдал за сидевшими.

Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта: [177]

В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на кагана – его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.

Чингисхан давно возил с собой гроб, выдолбленный из цельного дубового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингисхана, одетого в боевую кольчугу. Руки, сложенные на груди, сжимали рукоять отточенного меча. Черный шлем из вороненой стали оттенял побледневшее суровое лицо с опущенными веками. По обе стороны в гроб были положены: лук со стрелами, нож, огниво и золотая чаша для питья.

Военачальники, согласно приказу кагана, скрывали тайну его смерти и продолжали осаду главного тангутского города. Когда тангуты вышли из ворот города с почетными дарами и предложением мира, монголы на них набросились, всех перебили, затем ворвались в город и обратили его в развалины.

Завернув гроб Чингисхана в войлок и положив на двухколесную повозку, запряженную двенадцатью быками, монголы направились в обратный путь. Чтобы никто преждевременно не рассказал о смерти повелителя народов, багатуры, пока не прибыли в Коренную орду, по дороге убивали всякое встречное творение – и людей, и животных, говоря умирающим:

– Отправляйтесь в заоблачное царство! Усердно служите там нашему священному правителю!

Во время народного оплакивания прославленный багатур Чингисхана, победитель меркитов, китайцев, кипчаков, иранцев, аланов и урусов, полководец Джебэ-нойон объявил:

– Однажды «тот, кто устроил наше царство», охотился на горе Бурхан-Халдун. В пустынном месте на склоне горы он отдыхал под старым деревом. «Тому, кого уже нет», понравилось это дикое место и высочайший стройный кедр, задевавший за облака. И я услышал такие его слова: «Это место удобно для пастбища дикого оленя и прилично для моего последнего упокоения. Запомните это дерево».