Джон Биггинс - Под стягом Габсбургской империи

Он находился здесь уже шесть дней. Не так уж это и много: он не работал, и его отношения с девушкой из разряда «вместе - не вместе» уже должны были проходить вторую фазу. И, так или иначе, как бывший военнослужащий, он пришёл к пониманию, что есть у военной службы одно неоценимое достоинство – возможность абсолютной праздности.

Кевин расчистил несколько дорожек вокруг дома, пробил трубу-другую и добросовестно, два раза в день, проверял насосы котельной и бойлерной в отдельно стоящем сарайчике. Но в остальном, кажется, он был счастлив сидеть здесь, в моей комнате, подальше от сестры Фелиции, болтая со мной о том о сём, или просто читая.

Кевин являл собой просто идеальный образчик компаньона для больного: по природе своей тактичный и ненавязчивый, безо всяких дурацких идей о долге развлекать меня или как-то еще оправдывать свое присутствие. На самом деле, весьма странно, если только задуматься об этом, что в момент, когда я собираюсь уйти из этой жизни, пережив всё моё поколение, я получаю удовольствие просто от присутствия этого малообразованного и не очень хорошо воспитанного юноши-иностранца.

Возвращаясь в год 1918, когда я командовал подводной лодкой. Нам как-то поручили идти на выручку торпедированному австрийскому войсковому транспорту у берегов Албании. Мы прибыли слишком поздно, чтобы хоть чем-то помочь, разве что вытащить парочку мертвых тел, и я помню: когда мы подняли их на борт, то обнаружили, что некоторые сжимают в безжизненных руках какую-нибудь пустяковую безделушку - карандаш или зажигалку, будто бы отчаянно цеплялись за этот последний символ человеческого мира, постепенно ускользая из него.

Но как бы то ни было, в эти недели, когда я обессилел после болезни, Кевин стал для меня утешителем. Точно так же как и моя подруга и доверенное лицо сестра Элизабет, которая приходила посидеть со мной, как только освобождалась от обязанностей по кухне.

Именно Кевин Скалли и сестра Элизабет прошлой осенью приучили меня записывать на диктофон воспоминания о моей карьере в качестве линиеншиффслейтенанта императорского военно-морского флота Оттокара фон Прохазки, возведенного в дворянское достоинство аса-подводника Первой мировой войны и официально признанного героя Австро-Венгерской монархии.

Быть может, однажды вы услышите эти воспоминания, если проявляете интерес к такого рода вещам, и если кто-нибудь сочтёт, что их стоит отредактировать и привести в порядок. И если всё же вы когда-нибудь услышите эти байки, то встанет вопрос, как и у первого моего слушателя Кевина Скалли, почему они начинаются с весны 1915 года? Ведь к тому времени я отслужил кадровым офицером Габсбургского флота добрых пятнадцать лет, и уже девять месяцев продолжалась Мировая война, которая в конечном счёте привела к развалу моей страны.

Я пояснил Кевину, что когда в конце июля 1914 года разразилась война, я находился на Дальнем Востоке, в Циндао, на северокитайском побережье, на крейсере «Кайзерин Элизабет». Но не буду вдаваться в детали, потому что если бы я стал ему рассказывать о происходившем там и про свои последующие приключения за полгода пути обратно в Европу, то пришлось бы также и рассказать, как я вообще очутился в такой дали.

А это, боюсь, долгая и непростая история, и к тому же в то время по веской личной причине мне не хотелось никому ее рассказывать. Однако говорю об этом в прошедшем времени, потому что позавчера во второй половине дня, когда уже смеркалось, произошло одно любопытное событие, которое, по-моему, позволяет приоткрыть тайну. С условием, конечно, что какое бы божество ни наблюдало за деяниями бывших австрийских, чешских, польских потерявших родину агностиков, оно придаст мне сил и времени, чтобы поведать её.

Я сидел в своей постели, когда сестра Элизабет пришла задернуть шторы, а затем снова спустилась вниз на кухню. Кевин принес мне парочку последних газет, которые успели доставить в Плас в воскресенье еще до снегопада. Я просматривал их, а он сидел в кресле и листал цветное приложение.

Я только что отложил в сторону невероятно скучное лондонское издание «Польского дневника» и взял в руки пятничный выпуск «Таймс» - обычная послерождественская ерунда, которой хватило всего на пару страниц. Но в любом случае, если вы когда-нибудь доживете до моих лет, то происходящие в мире события будут не настолько уж вам интересны, поскольку все это вы уже видели, и неоднократно.

Я бегло просмотрел пару страниц, а затем мой взгляд вдруг остановился и снова потянулся обратно, прямо как рукав свитера, зацепившийся за гвоздь - к колонке некрологов. Обычно она меня абсолютно не беспокоила, поскольку все мои современники умерли уже лет тридцать или больше.

Этот находился среди мелких сообщений внизу колонки, под теми, кому посчастливилось воссиять поярче: среди некрологов, написанных о простаках, что оказались слишком заурядными, чтобы удостоиться внимания при жизни, но чья смерть рассматривается как достаточно важное событие, заслуживающие пары строк в самом низу страницы.Некролог гласил:

«Сообщаем, что профессор Алоиз Фибич умер 23 декабря в Лимбурге, штат Небраска. Алоиз Фибич, почетный профессор эконометрики в университете Омахи в 1947-1963 гг.

Профессор Фибич родился в городе Клагенфурт, Австрия, в 1897 году, и в чине лейтенанта служил в австро-венгерском флоте во время Первой мировой войны.

После распада империи Габсбургов в 1918 году он изучал экономику в Будапеште и эмигрировал в Соединенные Штаты в 1929, два года спустя став гражданином США, и работал в экономическом департаменте администрации президента Рузвельта во время его «Нового курса».

Его работа «О множественной регрессии. Анализ кривой дефицита спроса» (1948) в настоящее время широко рассматривается как одна из основополагающих, помещающая автора в ряды основателей науки эконометрики.

«Ала» Фибича будет очень не хватать коллегам и нескольким поколениям студентов не только из-за его блестящего вклада в современную экономическую науку, но и благодаря огромному личному обаянию и обходительности, которая даже в продуваемый всеми ветрами университетский городок на среднем западе привнесла отдаленное эхо уже давно исчезнувшего мира, в котором Фибич родился. После него осталась жена и три дочери».

Кевин оторвался от своего журнала, почувствовав, что что-то случилось. Он встал, подошел к моей кровати и увидел, в каком месте страницы находится мой палец. Казалось, он инстинктивно угадал, в чем дело.

— Ваш знакомый, да?

— Да, Кевин... да, думаю, так и есть. С такой фамилией людей наверняка немного. Я помню, но... воспоминания бурлят и плещутся у меня в голове, прямо как прилив в той маленькой бухте, что прячется среди скал неподалеку от Пласа.