Шарлотта Лин - Мэри Роуз

Результат оказался катастрофическим. Энтони был в числе офицеров, которых послали сопровождать невесту на корабле до Дувра, а оттуда в Рочестер, где ее должен был встретить король.

— Я никогда не слышал, чтобы мужчина так отзывался о седалище и груди женщины, — рассказывал он Фенелле по возвращении. — Ни среди португальских пороховых обезьян, ни в темнице, ни в портовых кабаках Неаполя. Он вообще не говорил. Он плевался грязью и желчью, и меня успокаивало лишь одно: несчастное создание ни слова не понимало по-английски.

Как обычно, король выплеснул свой гнев на всех, кто был связан с женщиной, которая пришлась ему не по нраву. Мужчинам, сопровождавшим Анну Клевскую в Англию, устроили хорошую головомойку перед членами совета — за то, что они не предупредили его, художник Гольбейн вынужден был опасаться за свое место, а перспектива начать модернизацию «Мэри Роуз», пока она еще находится в доке Портсмута, снова разбилась.

— Мне так жаль, — говорила Фенелла. — Как ты выдержишь это новое ожидание?

— Так же, как и ты, — произнес он и поцеловал ее в нос. — Честно говоря, у меня сжимается грудь, когда временами я вдруг осознаю, что смертен. Но пока ты держишь меня на плаву вместе с моим балластом, мне приходится держаться и делать то же самое. А вот того дня, когда это станет выше твоих сил, сердце мое, я боюсь.

— Не бойся, морская звезда. Выдерживать тебя сейчас — самое легкое в мире занятие.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Значит, могло быть и хуже, верно?

Хуже пришлось Томасу Кромвелю. Некогда всевластный министр, железным кулаком крушивший монастыри, был обезглавлен в июле 1540 года на Тауэрском холме. За несколько дней до этого конвокация аннулировала брак между Анной Клевской и Генрихом VIII.

После этого недовольство Генриха быстро растаяло, поскольку он влюбился, судя по всему, еще более слепо и страстно, чем когда-либо прежде. В свои почти пятьдесят лет король намеревался в пятый раз взойти на брачное ложе, и в радости своей он снова прижал к груди людей, которых недавно оттолкнул. В Европе были волнения, от любви ему хотелось воевать, поэтому он с новым задором принялся за расширение флота. В Портсмуте тоже снова велось строительство. За воротами, неподалеку от руин «Domus Dei», задумали возвести крепость, фасад которой должен был выходить на берег Солента. Энтони поручили спланировать портовые сооружения.

Король пообещал, что если все пожелания будут удовлетворены, то корабел получит в награду то, чего ему хотелось больше всего на свете.

Невесту, с которой были связаны весенние настроения короля, звали Екатерина, она была родом из могущественной семьи Говардов и так же, как ее дядя, герцог Норфолк, считалась суровой католичкой. На момент заключения брака с Генрихом Английским, который называл ее розой без шипов, девушке было семнадцать лет.

Поездка казалась бесконечной. В карете было холодно, и Джеральдине чудилось, что град проникает сквозь щели. Свинцовая усталость сковывала тело, но о сне нечего было и думать.

Уснул лишь сидевший рядом с ней ребенок. Ребенок этот был странным, и это бросалось в глаза даже Джеральдине, которая в детях совершенно не разбиралась. Другие дети в столь нежном возрасте прижимались к матерям, но ее дочь к ней не прикасалась и спала с ровной спиной. В ней не было доверчивости, причина чего, возможно, заключалась в том, что Джеральдине никогда не хотелось стать ближе к ребенку. В отличие от Роберта. Он с самого первого дня был одержим любовью к малышке, и с каждым комплиментом, когда кто-то замечал исключительную красоту девочки, принимался сиять, словно люстра. Поскольку изнеженных сынков называли «маменькиными», то он говорил о Франческе: «Она папина дочка. Ее отец для нее превыше всего».

Это было смешно, и не только с одной точки зрения. Джеральдина застонала. Она хотела взять с собой няню, но та отказалась. «Я работаю на лорда Роберта, а не на вас», — презрительно бросила она ей в лицо, а когда Джеральдина хотела ответить как полагается, женщина отвернулась и, тяжело топая, вернулась в дом. Поэтому сейчас Джеральдине, не привыкшей заботиться о ребенке, оставалось радоваться, что дочь более-менее занята собой. Даже от одного взгляда на лицо девчушки боль становилась просто невыносимой.

Боль была хуже всего. Все остальное, в том числе холод, она выдержать могла, но боль была просто невыносимой. Каждая мысль, каждый обрывок воспоминаний делал ее резче и неистовей. «Мерцание свечей. Игра света, отражавшаяся на лице любимого». Джеральдина согнулась. Желание поднять руки и коснуться его лица было постоянным, что бы она ни делала и как бы далеко ни находилась от него. «В недосягаемой дали».

Она ничего не забудет. Ни единого мгновения. Каждое из них было драгоценным, даже те, от которых тело и душа выворачивались наизнанку и унижали ее — ее, Джеральдину Саттон, которая была уверена в том, что никогда не будет унижаться.

За окном один серый пейзаж сменялся другим. «Так и моя жизнь без тебя. Сделай мне больно, сделай меня слабой, унижай меня. Только не оставляй меня одну». Она поднесла руку к щеке, вытерла слезы, приложила палец к губам и почувствовала вкус соли. «Неужели только это и останется после меня? Одни лишь слезы. О, мой возлюбленный, мой единственный, я не выдержу этой кошмарной пустоты».

Закрывая глаза и прижимая руки к ушам, она на миг представляла, что чувствует тепло, исходившее от его тела, грубую шерсть одеяла, под которым они лежали вместе. Он оперся на локти, одеяло соскользнуло с его плеча. Ей никогда не хотелось прикоснуться к другому человеку, разве что к брату, который иногда, когда они мерзли, обнимал ее. А на этого человека она никак не могла насмотреться, не протянув к нему руку.

Тысячи раз она выводила рукой линию его плеча, гладила испещренную шрамами кожу.

— Тебе не было больно, правда? — вырвалось у нее. — Ты ничего этого не чувствовал?

— Конечно нет. — Его голос был холоден и прекрасен, словно отшлифованный металл.

— Они думали, что могут причинить тебе боль, а ты смеялся над ними. Если бы ты хотел, ты мог бы убить их одним мановением руки. Так, как Ральфа на верфи.

— Да. Так, как Ральфа.

— Расскажи мне, каково это — убивать.

Он смотрел куда-то вдаль своими черными как ночь глазами и видел что-то, видимое лишь ему, но теперь он повернулся к ней. Его улыбка была злой. Дьявольской.

— Разве ты сама не знаешь этого, Джеральдина?

Она вдруг почувствовала себя маленькой, сжалась.

— Мне всегда это хотелось узнать, — призналась Джеральди- на-девочка.

— Да, ты этого хотела. — Его злая улыбка не исчезала.

Он видел ее тогда. Он видел все. Она никому не могла рассказать, что сделала в тот день на солончаке и что на мгновение, всего лишь на один удар сердца, испугалась сама себя. Сразу же после этого пришел страх смерти, смотревший на нее стеклянными глазами кошки. Она отшвырнула в сторону безжизненное тельце и бросилась бежать прочь, но смерть следовала за ней по пятам. Даже когда девочка бежала изо всех сил, затылком она постоянно чувствовала ее ледяное дыхание. Оно было все еще там. Она так и не смогла от него избавиться.