Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Этот турецкий эскадрон, готовившийся к битве, представлял собой прекраснейшее воинское и поэтическое зрелище. Люди, как дикие звери, казалось, радостно чуяли кровь, густые усы их поднимались дыбом, вместо того чтобы стоять смирно, холодно, бесчувственно, они крутили коней своих, будто возбуждали сами себя, как, говорят, лев рычит и бьет себя хвостом по бедрам. Куртки, залитые золотом, красивые тюрбаны, арабские лошади, убранные бархатными кистями, все это в отношении к живописному эффекту давало турецкому отряду неизмеримое преимущество перед прекраснейшими английскими и французскими полками. Во время остановки, когда мы еще не знали, чем это кончится, я взглянул на Байрона. Лицо его было очень бледно, но глаза сверкали, и между губами выставлялись прекраснейшие белые зубы. Ясно было, что альбионскому волку очень хотелось бы сцепиться с этими восточными тиграми. К счастью, вышло иначе. Проводник наш успокоил турецкого командира. Сабли ушли назад в ножны, пистолеты за пояса, и грозные, щетинистые усы улеглись по губам. Нам показали знаками, чтобы мы подъехали, и через минуту мы дружески перемешались с теми, кого только что считали неприятелем.

Лорду Байрону недаром хотелось отдохнуть в кипарисовой роще: там царствовала восхитительная прохлада, поддерживаемая ручейком, который вился по ней тонкой серебряной лентой. Мы уселись на берегу этой безымянной реки, которая вальяжно впадает в море, во всем уподобляясь Днепру или Дунаю, и достали свою провизию – огромный пирог из вчерашней дичи и несколько бутылок лафиту и шампанского вина. Лорд Байрон был чрезвычайно весел и любезен, рассказывал нам о своем пребывании в Тепелене, о своих отношениях с Али-пашой и странной дружбе, которую питал к поэту этот суровый сатрап. Наконец предложил мне рекомендательное письмо, и я принял, на всякий случай, не думая, что оно мне когда-нибудь понадобится. Больше для того, чтоб иметь собственноручный автограф знаменитого поэта.

Позавтракав, мы снова пустились в путь и часа через два прибыли в бедную деревушку, которая поддерживается только своим мифологическим прошлым: оно привлекает туда время от времени любопытных путешественников и отважных любовников. Здесь должен был происходить второй опыт. В этот раз Экенгед решился пуститься вместе с Байроном. Мне тоже очень хотелось попытаться. От Абидоса до Сестоса не более, чем полторы мили, а мне казалось, что столько-то я проплыву. Но мое дело было оставаться в шлюпке, чтобы беречь жизнь знаменитых соотечественников. Ответственность моя была слишком велика, и я не осмелился пренебречь ею.

Оба они плавали очень хорошо, и хотя лорд Байрон был искуснее, однако же сначала казалось, что преимущество принадлежит Экенгеду. Дело в том, что больная нога Байрона не позволяла ему отбивать воду совершенно ровно, и он даже в стоячей воде не мог плавать совсем прямо. Я по-прежнему держался на небольшом расстоянии от них, но потому ли, что Байрона подстрекало соревнование, или потому, что течение выше Дарданелл не так быстро, как пониже их, только он доплыл за полтора часа, однако вышел на берег тремя милями ниже назначенного места. Экенгед поспел восемью минутами раньше него. Что касается нас, то подойти к земле значило бы нарушить турецкие законы, и потому мы держались на ружейный выстрел от европейского берега.

Лорд Байрон, еще не отдохнув от вчерашней усталости и прибавив к ней новую, до того измучился, что, добравшись до берега, повалился почти без чувств. Один бедный рыбак, который чинил свои сети и время от времени, не понимая намерения этих двух чудаков, недоверчиво на них посматривал, увидев, что Байрон совершенно ослабел, предложил ему отдохнуть у себя в хижине. Я уже говорил, что лорд Байрон свободно объяснялся на греческом языке, он понял предложение рыбака и отвечал, что охотно его принимает. Экенгед хотел остаться с ним, но Байрону показалось, что таким образом приключение его лишится всей своей необыкновенности, и он на это не согласился. Я собрал его платье, привязал к своей голове, бросился в воду и поплыл к нему, потом мы вернулись с Экенгедом, который также до того утомился, что с трудом доплыл до лодки, хоть она была в каких-нибудь трехстах шагах от берега. Байрон закричал нам, чтобы мы не беспокоились о нем, если он на другой день не вернется.

Турок и не воображал, какого знатного и важного гостя принимает в своей хижине, однако же оказывал ему все знаки гостеприимства – единственного божества, еще уважаемого на Востоке из всех шести тысяч олимпийских божеств. Рыбак и его жена так хорошо ухаживали за лордом Байроном, что он за пять дней совершенно поправился и вернулся на корабль в какой-то тенедосской лодке, которая шла в ту сторону. На прощание хозяин дал ему большой хлеб, кусок сыру и мех вина, принудил его взять еще несколько мелких монет и пожелал ему счастливого пути. Байрон принял все это, как священные дары гостеприимства, и только поблагодарил доброго турка. Но, прибыв на корабль, он сразу же отправил к нему своего верного Стефана, – слугу, которого дал ему Али-паша, – а также послал рыбаку полный прибор рыболовных снастей, охотничье ружье, пару пистолетов, шесть фунтов пороху и большой кусок ткани для его жены. Все это доставлено было в тот же день: добрый турок не понимал, как можно давать такие богатые подарки за такое бедное угощение! Ему непременно хотелось поблагодарить своего великодушного гостя. На другой день он решился переплыть Геллеспонт, спустил свою лодку на воду, вышел в море, добрался почти до середины канала, но тут сильный ветер опрокинул его лодку и бедняга, не умея плавать, как лорд Байрон и Экенгед, утонул.

Мы узнали об этом на третий день, несчастье рыбака чрезвычайно огорчило Байрона, он сразу же послал вдове его пятьдесят испанских пиастров и свой адрес в Лондоне, написанный по-гречески, и собирался на следующий день отправиться к ней, но мы в тот же вечер получили фирман с позволением войти в Дарданеллы. Так как мы его прождали целую неделю, то капитану хотелось как можно скорее наверстать потерянное время. Мы сразу же подняли паруса и на третий день, в четвертом часу пополудни, бросили якорь у Серальского мыса.

В эти два дня плавания Азия справа, Европа слева раскрывали перед нами такие великолепные картины, что, дойдя до Серальского мыса, мы спрашивали себя: да где же этот расхваленный путешественниками, великолепный Константинополь, который оспаривает у Неаполитанского залива пальму первенства в красоте и живописности? Но когда мы сели в баркас, чтобы доставить капитана в английский посольский дом, находящийся в Галате, и, обогнув Серальский мыс, пошли вдоль Золотого Рога, Стамбул явился нам на склоне своего обширного холма, с пестрым амфитеатром домов, золотоверхими дворцами, кладбищами, где усопшие покоятся под тенью кипарисов, и мы наконец узнали восточную прелестницу, для которой Константин изменил Риму, и которая, как нереида, окутала его голубым шарфом вод.