Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Не могу выразить, что почувствовал я, увидев посреди всех этих молодых людей доброго старика, который был общим нашим отцом и которого я видел в последний раз. Слезы навернулись мне на глаза, я было поколебался, но мне стоило только вспомнить Борка и оскорбительный отзыв его, и я дал знак матросам, чтобы гребли сильнее.

Мы вышли на берег у ворот Топхане. Я выскочил на землю, при этом у меня выпал из кармана пистолет. Боб, который во все время был очень задумчив, поднял его и подал мне, таким образом он один очутился со мной на берегу.

– Мистер Джон, – сказал он, – вы не имеете доверия к Бобу, потому что он простой матрос, и, право, напрасно.

– С чего ты это взял, любезный друг?

– Да я ведь, ваше благородие, не разиня, сразу угадаю характер человека, и я уверен, что вы теперь идете не на любовное свидание.

– Кто же это тебе сказал?

– Никто. Во всяком случае, если Боб вам на что-нибудь сгодится, так не забудьте меня, мистер Джон, я всегда готов к вашим услугам, днем и ночью, душой и телом, на жизнь и на смерть.

– Спасибо тебе, спасибо, любезный друг. Я не думаю, чтоб ты знал, зачем я приехал на берег, но коль в самом деле угадал, то, если завтра утром ни я, ни Борк не вернемся, скажи Джеймсу, чтобы он отпросился, и приезжайте вместе на Галатское кладбище, может быть, что-нибудь и узнаете о нас.

Я подал ему руку, и он поцеловал ее так скоро, что я не успел ее вырвать. Потом, вскочив в шлюпку, он закричал:

– Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания! Будьте осторожны!

Я кивнул ему и пошел по дороге в посольский дом через Галатское кладбище.

Это одно из прекраснейших кладбищ в Константинополе, осененное мрачными соснами и зелеными чинарами, уединенное и безмолвное даже днем и посреди шума. Я прислонился к могиле молоденькой девушки, памятник ее состоял из обломленной колонны с мраморной гирляндой из цветков жасмина и роз, которые у всех народов служат символом юности и невинности. Время от времени проходила мимо меня какая-нибудь женщина в белом покрывале, из-под которого виднелись только глаза, она походила на тень одного из тех покойников, которых я попирал ногами: атласные ее туфли, вышитые серебром, не производили ни малейшего шума. Тишина нарушалась только пением соловьев, которые на Востоке всегда водятся на кладбищах. Турки, погрузившись в мечтательность, слушают их без устали, потому что считают душами юных девственниц. Сравнивая шум, жар, волнение вне кладбища с тишиной, свежестью, спокойствием этого прелестного оазиса, я стал завидовать покойникам, у которых такие приятные концерты, такие прекрасные деревья, такие богатые памятники. Мечтая таким образом, я стал вспоминать всю прошедшую жизнь мою и несчастную ссору с Борком, я сравнивал всю эту тревожную сцену со спокойствием людей, которых мы называем варварами, потому что они проводят жизнь, куря трубку на берегу какого-нибудь ручья, не заботясь о бреднях науки, повинуясь инстинкту, думая только о женщинах, оружии, конях, благовониях – обо всем, что может служить наслаждению, и, проведя жизнь в чувственности, ложатся на покой в зелени с надеждой проснуться в Магометовом раю, посреди гурий, и время, проведенное мной с самого младенчества, казалось мне периодом безумства и лихорадочного бреда.

Эти мечтания не изменили моего намерения, но я уже мало заботился о результате и чувствовал в себе мужество, подходившее к беспечности.

Подобное состояние, конечно, должно было дать мне большое преимущество перед моим соперником, и я находился в том же расположении духа, когда послышались шаги. Не глядя в ту сторону, откуда происходил шум, я сразу же догадался, что это Борк. Я подпустил его к себе на три или четыре шага, тогда уже поднял голову и очутился лицом к лицу с моим неприятелем.

Само собой разумеется, что он не ожидал встретить меня в этом месте и в такое время, он так удивился, и притом на лице моем написана была такая решительность, что я еще не сказал ни слова, а он уже отступил и спросил меня, что мне угодно. Я засмеялся.

– Что мне угодно? По вашей бледности видно, что вы уже знаете, что мне угодно, впрочем, на всякий случай я, пожалуй, и скажу вам. Вы меня гнали, преследовали, оскорбляли. Я не могу простить вам жестокой обиды, которую вы нанесли мне. Вы при шпаге, я тоже: защищайтесь!

– Но, мистер Джон, – сказал Борк, побледнев еще больше, – вы забываете, что дуэль, как бы она ни закончилась, всегда будет для вас пагубна, из жалости к самому себе откажитесь от нее и оставьте меня в покое.

Он хотел было идти, но я протянул руку, чтобы не пропускать его.

– Если вы так интересуетесь мной, то я готов сказать вам, что я намерен делать. Если вы меня убьете, так нечего и говорить: воинские законы, как они ни строги, для мертвого не страшны. Меня похоронят вот на этом кладбище, а если уж надо умереть, так, право, лучше покоиться вечным сном, как те, которых мы попираем ногами, в свежей тени этих деревьев, чем быть в койке на дне моря и достаться в добычу акулам. Если же я вас убью, то у меня уже нанято место на корабле, который нынче же ночью повезет меня, не знаю куда, но это мне решительно все равно. У отца моего пятьдесят тысяч фунтов стерлингов дохода, а единственный его наследник я, следовательно, куда бы судьба ни занесла меня, везде мне будет хорошо жить. Теперь, надеюсь, вы на мой счет совершенно спокойны и, следовательно, не имеете больше никакой причины отказываться от дуэли – так потрудитесь же обнажить шпагу.

Он опять хотел было идти, но я опять заступил ему дорогу.

– И я требую удовлетворения, милостивый государь, за оскорбление, – продолжал я с прежним спокойствием.

– Но если я сделал это невольно, забывшись, и сам об этом жалею, то вам и говорить нечего.

– Извините, я еще могу сказать вам вот что: я давно замечал, да мне не верилось, а теперь я совершенно убедился, что вы трус.

– Мистер Джон! – вскричал Борк, побледнев от злости. – Теперь вы меня оскорбляете, и я требую от вас удовлетворения. Завтра мы будем с вами драться. Я не хочу драться теперь только потому, что никогда не учился фехтовать и, следовательно, не могу бороться с вами на шпагах. На пистолетах – дело другое.

– И прекрасно, я предвидел ваше возражение, – сказал я, вынимая из кармана пистолеты. – Вот все, что вам нужно, и нет никакой надобности откладывать до завтра, оба пистолета заряжены одинаково, впрочем, выбирайте любой.

Отнекиваться дольше было уже невозможно. Борк наконец схватился за шпагу, я бросил пистолеты и тоже обнажил шпагу. В ту же минуту клинки скрестились, потому что он бросился на меня, в надежде, что я не успею принять оборонительного положения, но я помнил совет Боба и остерегся.