Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Мы вошли в первую комнату, и Константин оставил меня тут на минуту одного. Она была убрана совершенно по-турецки: потолок резной, расписанный самыми яркими красками в византийском стиле. По белым стенам вились прихотливые арабески из цветов, рыб, киосков, птиц, бабочек, плодов; все это было с большим вкусом переплетено и перемешано. По периметру всей комнаты стояли диваны, покрытые лиловой шелковой тканью с серебряными цветочками, в углах диванов лежали одна на другой подушки из той же ткани. Посередине комнаты был круглый бассейн, и сквозь прозрачный покров свежей воды виднелись индийские и китайские рыбки с голубой и золотистой чешуей, по краям сидели голуби, сизые с розовым отливом, такие хорошенькие, что даже у Венеры на острове Пафос или Цитера лучше этих, должно быть, не бывало. В углу, на треножнике древней формы, горели алоэ и жасминная эссенция, нежный пар их вылетал в открытое окно, и в комнате оставалось только легкое благоухание. Я подошел к окну, оно было прямо против моего, следовательно, из-под этой самой решетки выставлялась обворожительная ручка, которая свела меня с ума.

В это время Константин вернулся, извиняясь, что так долго заставил меня прождать, и сваливая вину на женские капризы. Фатиница, которая прохворала три дня, решилась накануне прибегнуть ко мне, а теперь ни за что на свете не хотела принять меня, но наконец кое-как согласилась. Я поспешил воспользоваться позволением и, боясь, чтобы она опять не передумала, просил Константина вести меня: он пошел вперед, я за ним.

Не стану описывать второй комнаты, здесь только один предмет приковал к себе все мое внимание: сама больная, в которой я сразу же узнал Фатиницу. Она лежала на шелковых подушках, опустив головку на спинку дивана, как будто не в состоянии была ее поддерживать. Я остановился у дверей, а отец подошел к ней и стал говорить по-гречески, так что я между тем мог на свободе рассмотреть ее.

На лице у нее, как всегда у женщин в Турции, была маленькая вуаль, уголком, как бывает у масок, унизанная внизу рубинами, на голове – шапочка с цветами, вышитыми по золотому полю, а сверху, вместо-обыкновенной шелковой кисти, висела кисть жемчужная. Волосы на висках были завиты по-английски и лежали на щеках, а сзади, заплетенные и покрытые маленькими золотыми монетами в виде чешуи, висели до самых колен. На шее у нее было ожерелье из венецианских цехинов, соединенных между собой колечками; чуть ниже ожерелья, которое не доходило до груди, а обвивалось вокруг шеи, был шелковый корсаж, который так плотно охватывал плечи и грудь, что нисколько не скрывал обворожительных форм. Рукава этого корсажа, начиная с локтя, были разрезные и с одной стороны завязаны золотыми шнурками, а с другой застегнуты жемчужными запонками, сквозь отверстия рукавов виднелись белые кисти с множеством браслетов, а потом и восхитительные ладони с ноготками, выкрашенными вишневым цветом. Одна из этих миленьких ручек небрежно держала янтарный мундштук наргиле, богатый кашемировый кушак – сзади повыше, спереди пониже – придерживался застежкой из драгоценных камней. Под кушаком были шальвары из индейской кисеи, широкие, все в складках, они оканчивались у щиколотки, а из-под них выставлялись обнаженные ножки, на которых ногти были выкрашены так же, как на руках. Но когда я вошел, эти беленькие ножки скрылись, как испуганные маленькие лебеди прячутся под крылья матери.

Я в минуту рассмотрел все это и догадался, что она с намерением оделась так, чтобы открыть все, что не вынуждена была прятать. Тут Константин знаками подозвал меня к себе. Видя, что я приближаюсь, Фатиница, как лань, вздохнула и сжалась, глаза ее, единственная часть лица, которую я мог видеть сквозь покрывало, приняли выражение беспокойного любопытства, которому выкрашенные черные веки придавали что-то дикое. Я однако же не остановился, но приближался медленно и почти с умоляющим видом.

– Что вы чувствуете? – спросил я по-итальянски. – Где у вас болит?

– Ничего не болит, я здорова, – отвечала она с живостью.

– Дурочка, – сказал Константин, – ты уже целую неделю жалуешься, ты стала совсем не та, все тебе надоедает: горлицы, гусли и даже наряды. Полно капризничать, моя милая, ты говорила, что у тебя голова тяжела.

– О да, очень тяжела, – отвечала Фатиница, как будто вспомнив о своей болезни и опустив головку на спинку дивана.

– Дайте мне вашу ручку, – сказал я.

– Мою руку? Это зачем?

– Иначе я не могу угадать вашей болезни.

– Не дам, – отвечала Фатиница, спрятав руку.

Я обернулся к Константину, как бы призывая его на помощь.

– Не удивляйтесь, – сказал он, как будто боясь, чтобы я не обиделся затруднениями, которые делала больная, – наши девушки не принимают никогда других мужчин, кроме отца и братьев, со двора они ходят пешком или ездят верхом, но всегда под покрывалом и со множеством провожатых, и они привыкли к тому, что все встречные отворачиваются, пока они не проедут.

– Но я здесь не мужчина, а врач, – сказал я. – Когда вы будете здоровы, я, может быть, ни разу вас не увижу, а вам надо выздороветь поскорее.

– Это отчего?

– Да ведь вы выходите замуж?

– О нет, сестра моя, – отвечала Фатиница с живостью.

Я вздохнул с облегчением, и сердце мое радостно забилось.

– Все равно, – сказал я, – вам надо поскорее выздороветь

– Да я бы и сама рада поскорее выздороветь, – сказала она, вздыхая. – Но на что вам моя рука?

– Чтобы пощупать пульс.

– Нельзя ли сквозь рукав?

– Никак нельзя, сквозь шелковую материю биение пульса будет казаться гораздо слабее.

– Не страшно, – сказала Фатиница, – ведь он очень сильно бьется.

Я улыбнулся.

– Послушайте, – сказал Константин, – нельзя ли сделать так, чтобы помирить вас?

– Как же это? Я готов на все.

– Нельзя ли вам пощупать пульс сквозь газ?

– Можно.

– Ну так и прекрасно.

Константин подал мне газовое покрывало, которое лежало на диване вместе со многими другими вещами. Я подал его Фатинице, она обернула им свою руку, и наконец я кое-как взял ее.

Руки наши, коснувшись, передали одна другой странный трепет, так что трудно было бы сказать, у кого из нас больше лихорадка. Пульс Фатиницы был сильным и неровным, но это могло происходить и не от болезни, а от душевного волнения. Я спросил, что она чувствует.

– Да батюшка говорил вам, у меня голова болит и мучит бессонница.

Эта же самая болезнь была уже несколько дней и у меня, но теперь мне меньше, чем когда-нибудь, хотелось выздороветь. Я обернулся к Константину.

– Ну, что же у нее?

– В Лондоне или в Париже, – отвечал я, улыбаясь, – я бы сказал, что это мигрень, и посоветовал бы больной ездить почаще в театр или отправиться на воды, но здесь этого нельзя, и я только посоветую вашей больной сколько можно расслабиться и выходить почаще на воздух. Почему бы вам не прогуляться верхом? – прибавил я, обращаясь к Фатинице. – Вокруг горы святого Илии есть много прелестных долин и, между прочим, одна, в которой течет ручей, и есть грот, где очень приятно читать и мечтать. Вы знаете эту долину?