Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Обед был шумный, музыка гремела оглушительно и время от времени раздавались духовные и морские песни, перемешанные самым простодушным и забавным образом. Стол продолжался несколько часов, и все это время я почти не мог говорить с Фатиницей, но зато упивался удовольствием смотреть на нее. К концу обеда кипрские и самосские вина всех развеселили, после десерта мы встали, и начались танцы.

Моя золотая нитка давала мне право быть кавалером Фатиницы, но, увы! Я довольно хорошо танцевал джигу, а о фигурах греческих танцев не имел ни малейшего понятия. Поэтому я принужден был отказаться, но сказал Фатинице, что совершенно к ее услугам и готов танцевать и сделаться смешным, если ей это угодно. Но Фатиница не захотела пристыдить меня: это было самое сильное доказательство любви. Женщина любящая никогда не захочет, чтобы предмет ее любви сделался смешным.

Она пошла танцевать с Фортунатом – очередное доказательство любви: она не хотела возбудить во мне ревности, танцуя с другим.

Танец был очень интересен своим древним характером: он был тот самый, который древние называли «Журавлем» и который выдуман был в честь Тесея, победителя Минотавра. Его танцуют в семь пар. Первая пара представляет Тесея и Ариадну, дама подает кавалеру вышитый платок, который заменяет нить, данную Ариадной Тесею, а чрезвычайно сложные фигуры этого танца изображают извороты Дедалова лабиринта. Во всем этом я жалел только о платке, который Фатиница дала Фортунату и который достался бы мне, если бы я не был так невежествен в хореографии.

За этим танцем последовали многие другие, но Фатиница, под предлогом усталости, больше не танцевала и все время просидела рядом с сестрой, пока, наконец, звуки музыки не возвестили, что гостям пора домой.

Женщины повели невесту в талам, точно так же, как у древних. Брачная постель приготовлена была в лучшей комнате, по сторонам ее стояли две огромные свечи, которые должны были гореть всю ночь. Молодая и все женщины остановились у дверей комнаты, пока всю ее не окропили святой водой, по окончании этой церемонии Стефана вошла в спальню с сестрой и одной из своих самых близких приятельниц. Через четверть часа обе девушки вышли, а мужчины повели молодого к потаенной двери, которая была изнутри слегка приперта, так что он принужден был приложить усилие, чтобы войти в нее. У этого народа, страстно любящего образы, во всем эмблемы.

Свадьба была кончена, и гости разошлись, только уже не в прежнем порядке, а мужчины вели своих дам под руку. Моя золотая нитка давала мне право вести Фатиницу, и я с восторгом почувствовал, что она опирается на мою руку, хотя так легко, как птичка, которая задела ветку концом своего крыла.

Кто в состоянии пересказать, что мы друг другу говорили? Ни слова о любви, и между тем каждое наше слово было исполнено любви. Есть что-то девственное и таинственное в излиянии двух сердец, которые любят в первый раз. Мы говорили о небе, о звездах, о ночи, а подойдя к дверям дома Константина, мы оба знали: я – что я счастливейший из смертных, она – что я страстно люблю ее.

На другой день все это рассеялось, как ночные грезы, потому что мы не имели никакой возможности видеться.

Прошли два или три дня, и я жил одними воспоминаниями, потом радость, которой наполнено было мое сердце, сменилась печалью. На следующий день я искал средства написать Фатинице или, лучше сказать, доставить ей письмо мое, но не находил никакого. Я думал, что с ума сойду.

Утром горлица начала летать вокруг моего окна. Я вспрыгнул от радости: вот моя посланница. Я приподнял решетку, и горлица вошла, как будто знала, что я от нее ожидаю.

Я написал на кусочке бумаги:

«Я люблю вас и умру, если с вами не увижусь: нынче вечером с восьми до девяти я обойду весь сад и буду сидеть у восточного угла. Ради бога, отвечайте мне, хоть одним словом, одним знаком покажите мне, что вы обо мне жалеете».

Я привязал эту записочку к горлице под крыло, она сразу же полетела к своей госпоже и скрылась за решеткой. Сердце у меня билось, как у ребенка.

Весь день я время от времени вздрагивал: все боялся, не ошибся ли я, не принял ли самых простых вещей за доказательства любви. Я не посмел идти обедать с Константином и Фортунатом: внутренний голос говорил мне, что я сделал шаг ко злу и нарушаю священные права гостеприимства. Наступил вечер. Я вышел из комнаты за несколько минут до назначенного времени и отправился сначала в противную сторону, а потом, сделав большой обход, уселся наконец у восточного угла сада.

Пробило девять часов. С последним ударом колокола к ногам моим упал букет. Фатиница угадала, что я должен быть тут. Я бросился на этот будет. Это был не ответ, но все же послание. Вдруг пришло мне в голову, что на Востоке цветы имеют свой язык, что букет иногда все равно что письмо, он называется тогда «саламом», то есть приветствием. Букет Фатиницы состоял из скороспелок и белых гвоздик, но, увы! Я не знал, что они выражают.

Я сто раз целовал милые цветки и положил их на сердце. Верно, Фатиница забыла, что я родился в стране, где у цветов есть только имена, а вот языка нет вовсе. Она хотела ответить мне, а я не понимал, что она говорит, и не смел ни у кого спросить.

Я вернулся в свою комнату, заперся там как скупец, который собирается пересчитывать свои сокровища. Потом вынул букет из-за пазухи и развязал его, надеясь найти в нем записку. Но записка была в самих цветах: я не нашел ничего.

И вдруг я вспомнил о своей маленькой гречанке. Хоть она девочка бедная и почти полоумная, однако же, верно, знает этот таинственный и благовонный язык. Завтра я узнаю, что хотела сказать мне Фатиница. Я бросился на диван, букет был у меня в руке, рука лежала на сердце, и я видел золотые сны. На рассвете я проснулся и пошел в город. Обыватели только еще вставали, и улицы были пусты. Я раз десять прошел вдоль и поперек по этим жалким улицам, наконец нашел ту, которую искал. Девочка, завидев меня издали, подбежала ко мне, прыгая от радости, потому что я давал ей что-нибудь каждый раз, как с ней встречался.

Я дал ей цехин и показал знаками, чтобы она шла за мной. Дойдя до одного уединенного места, где никто не мог нас видеть, я вынул из-за пазухи букет свой и спросил, что он значит.

– Первоцвет означает надежду, белая гвоздика – верность.

Я дал девочке еще цехин, велел ей никому не рассказывать об этом и ждать меня на другой день тут же, в то же самое время. Потом я вне себя от радости пошел домой.

Верно, у Фатиницы не было ни чернил, ни бумаги, и она не смела спросить их, чтобы не возбудить подозрения: иначе она не отвечала бы мне цветами, зная, что я, может быть, и не пойму этого знака. Но теперь не беда: у меня есть переводчик.