Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Судьи положили снять показания с капитана Стенбау, второго лейтенанта Троттера, мичмана Джеймса Перри, боцмана Томсона и еще с четырех матросов. Свидетелей против меня не было ни одного.

Само собой разумеется, что показания всех этих свидетелей были единодушны. Они не только сложили всю вину на Борка, но каждый из офицеров оканчивал свое показание, объясняя, что если бы он был оскорблен так же, как я, то и отомстил бы за себя точно так же.

Четверо матросов, в числе которых был и Боб, сделали такие же показания. Один из них, который был на вестях у Борка, сообщил суду обстоятельство, которого я не знал: что он сам сквозь отверстие неплотно затворенной двери видел, как лейтенант поднял на меня палку.

Выслушав свидетелей, судьи велели всем удалиться, чтобы приступить к совещанию. Свидетели ушли в одну сторону, а я в другую. Через четверть часа нас всех позвали опять в зал суда. Все члены суда стояли с шляпами на головах.

В каюте царствовало глубокое, торжественное молчание. Признаюсь, что в эту минуту, несмотря на всю свою уверенность в правоте моего дела, в благорасположении судей, я был встревожен. Президент положил руку на сердце и сказал громким голосом:

– По чести и совести перед Богом и людьми наш обвиненный не виновен в убийстве.

В ту же минуту раздались общие радостные крики и, несмотря на уважение к месту и на присутствие судей, батюшка, который ни на минуту не отходил от меня, бросился мне на шею. Офицеры «Трезубца» и капитан Стенбау первым кинулись ко мне, так что я снова очутился посреди своих товарищей, и они, не видя меня год с лишком, с родными пожимали мне руки, обнимали и поздравляли меня. Только что я успел поклониться судьям и поблагодарить их, меня схватили и почти вынесли на палубу. Баркас «Трезубца» стоял борт о борт с адмиральским кораблем: мы все сошли в него и меня с торжеством повезли в Портсмут.

Сойдя на берег, я сразу же вспомнил о матушке, она не могла ехать с нами на корабль и в беспокойстве ожидала, чем кончится суд. Батюшка и капитан Стенбау начали толковать о приготовлениях к большому обеду, которым они хотели праздновать мое оправдание, а я побежал к дому, где мы остановились. В два прыжка очутился я у дверей матушкиной комнаты и почти вышиб их. Матушка стояла на коленях и молилась обо мне.

Я еще не успел выговорить ни слова, как она увидела меня, протянула ко мне руки и вскричала:

– Спасен! Спасен! О, я счастливейшая из матерей!

– А от вас зависит сделать меня счастливейшим из сыновей и мужей.

Можно представить себе, как удивилась матушка, услышав такой ответ, и с беспокойством начала меня расспрашивать. Минута была такая благоприятная, что я сразу же приступил к объяснению, которое нарочно отлагал до этих пор. Пользуясь отсутствием батюшки и моих товарищей, я подробно рассказал ей о своих приключениях с того времени, как бежал из Константинополя и до того дня, когда получил в Смирне последнее ее письмо.

Разумеется, что этот рассказ возбудил самые сильные ощущения в сердце матушки. Я держал ее за руку, когда рассказывал о нашем сражении с пиратами и о том, как я чуть не потонул, рука ее трепетала. Когда я говорил о смерти Апостоли, слезы лились из глаз ее. Она не знала Апостоли, но он был ей не чужой: он спас жизнь ее сыну.

Наконец я дошел до прибытия нашего на остров Кеос, изображал свое любопытство, желание, рождающуюся любовь к Фатинице. Я описал ее матушке такой, какова была она в самом деле, то есть ангелом любви и чистоты. Я говорил, как она твердо верит моему слову, как она предалась в мои руки, когда я объявил, что хочу самолично просить благословения моих родителей. Я представил матушке, как должна страдать теперь бедная Фатиница, когда она уже пять месяцев не имеет обо мне никаких известий и ее поддерживает только одно убеждение, что я люблю ее столь же горячо, как она меня. Потом я стал на колени, схватил матушкины руки, целовал их и умолял не доводить меня до ослушания.

Матушка была так добра и так любила меня, что хотя вся эта история, по нашим нравам, должна была казаться ей чрезвычайно странной, однако я видел ясно, что дело наполовину уже решено в мою пользу. Для женщин в слове «любовь» столько прелести, что они им всегда увлекаются, сначала на свой собственный счет, а после на чужой. Но оставалось еще уговорить отца моего; конечно, я не мог сомневаться в нежной любви его ко мне, но невероятно было, чтобы он легко сдался. Батюшка весьма уважал древность фамилий и всегда желал, чтобы я женился на какой-нибудь знатной девушке, правда, Константин Софианос, как и все Майноты, вел свое происхождение прямо от Леонида, но батюшке, верно, показалось бы, что ремесло пирата не совсем соответствует знатному имени. Что касается матушки, то она сразу же поняла, что Фатиница будет в Лондоне отличаться своей красотой в светских обществах, или в Уильямс-Хаузе услаждать наш домашний круг своим милым характером, при этом никто не вздумает доискиваться, чем занимаются на Киосе потомки спартанцев. Я говорил ей, что от этого брака зависит счастье всей моей жизни, а мать никогда не считает невозможным того, что может составить благополучие ее сына. Матушка обещала все, чего я хотел, и взялась вести переговоры об этом важном деле с батюшкой.

В это самое время батюшка и Джеймс пришли за мной, потому что капитан Стенбау, ссылаясь на то, что я служил под его начальством, настоял, чтобы обед по случаю моего оправдания был дан на «Трезубце», и батюшка принужден был согласиться, впрочем, я думаю, что он очень рад был хоть еще раз в жизни пообедать на корабле по-офицерски.

Батюшка просил, чтобы Тому позволили обедать с матросами, разумеется, капитан охотно на это согласился. Мы взяли Тома с собой, и я сразу же познакомил его с Бобом. Эти два морских волка с первого взгляда поняли друг друга, и через час они уже были такими друзьями, как будто служили на одном корабле двадцать пять лет.

Это был один из самых счастливых дней моей жизни. Свободный и оправданный, я снова очутился со своими добрыми товарищами, когда так долго думал, что мне уже не видать их. Капитан Стенбау был так рад, что с трудом поддерживал свое достоинство. Что касается Джеймса, то, поскольку ему важничать было ни к чему, он с ума сходил от радости. После обеда он рассказал мне, что сразу же догадался, зачем я поехал на берег в день дуэли моей с Борком. Боб сам утвердил его в этой догадке, рассказав, как я с ним прощался и что говорил ему при этом. Как только капитан возвратился, Джеймс просил позволения ехать на берег с Бобом по весьма важному делу, чтобы с него не взыскивали, если он вернется поздно ночью. Стенбау сначала не пускал было его, но Джеймс поклялся честью, что ему нужно быть на берегу, и тогда он согласился.