Николай Зарубин - Надсада

К своим пятидесяти Николай окончательно оформился фигурой, напоминая отца Данилу Афанасьевича и внешним видом, и медлительностью, и внутренней собранностью, и отзывчивостью на окружающий мир. Борода его удлинилась, волосы на голове пребывали, как он иногда шутил, «в творческом беспорядке», что нельзя было отнести на счет неряшливости их хозяина, и врожденная беловская чистоплотность в данном случае не страдала. Николай Данилович каждую субботу любовно, не торопясь, протапливал баню, со вкусом парился, мылся, облачался в чистые одежды, так же, как и его отец, садился за стол, выпивал свою меру спиртного. Банное действо это чаще всего свершал он со стариком Евсеевичем, иногда присоединялся к ним и Данила Афанасьевич, который любил лишний раз побывать рядом с сыном, полюбоваться и понаблюдать, как и чем тот живет, как работает, как общается с Евсеевичем, как запрягает лошадь, как ест-пьет, что читает и о чем толкует в обыденности.

Наезды его, как водится, начинались с Воробья, который подскакивал на месте, желая вступить в разговор со старшим Беловым и тем самым всячески старался обратить на себя его внимание.

— Вижу, не терпится тебе, старый, языком потрепать, — снисходительно говорил Данила. — Сказывай, что и как.

— Мы тута, Афанасьич, с Колей творим… От… и — до…

— Че эт вы тут еще за безобразия развели? — с напускной строгостью спрашивал Данила, отворачиваясь, чтобы спрятать улыбку.

— Сотворям, то исть, иськусство, кое вечно и неколебимо, — поднимал старик кверху желтый от папиросного дыма палец. — На иськусстве стоит вся земля и выселки — тож.

— Да что ты говоришь? — будто и впрямь удивлялся Данила.

— Именна так вот, — утвердительно ответствовал тот. — Аще мы с Колей ведем диськуссии…

— Что-что? — не понял хозяин выселок.

— Ведем, то исть, беседы об мирозданья…

— Я тебя, старый черт, счас пошлю куды на энное количество букв с твоим мирозданием — совсем голову задурил. И мою, и свою.

— Ты, сынок, в кого мне Евсеича превратил? — обращался уже к стоявшему тут же улыбающемуся Николаю. — Вот уж истинно: кому ученье на пользу, а кому — на дурь. Тока дури прибавлятся…

— Не бранись, Афанасьич, — вклинивался Евсеевич. — Энтим языком хлеб будешь ись.

— С тобой, старый, с ума сойдешь. Ишь ты, дись-кус-сии…

— Не скажи, отец, — возражал младший Белов. — Ивану Евсеевичу побольше бы грамотешки, так такой бы философ отменный получился — всех бы Гегелей и Фейербахов заткнул за пояс. Я так с удовольствием его слушаю.

— Я энтова Могеля полвека слушаю и все не могу надивиться его врожденной глупости. Хотя, может, ты и прав: всех нас в свое время приставить бы к ученью, так поменьше было бы в городах балбесов. Вон куды страну завели.

И уже Воробью:

— Ты бы, Фербах, чай поставил да об обеде подумал. Да расскажи, как там дела на участке: не наведывались ли шатуны из райцентра?

Старик начинал свой обычный отчет, по которому Данила со всей точностью мог судить о положении дел: Воробей не забывал ничего, что могло быть интересно Белову, строго выполняя наказы хозяина. Устраивались они где-нибудь в сторонке, дабы не мешать Николаю работать. Не вмешивался в дела отца и младший Белов.

Шатунами Данила называл браконьеров, которые стали досаждать все чаще и чаще. Въезжали на танкетке откуда-нибудь со стороны и не столько охотились, сколько просто безобразничали: где прокатятся по сплошному жимолостнику, где разворотят гусеницами брусничник, где порушат солонцы, где проедутся по молоди сосны, лиственницы, кедра. Самое же главное было в том, что наезжали в такое время, когда хозяин участка Данила Афанасьевич Белов находился в райцентре.

С этим надо было что-то делать. Наконец, после очередного учиненного на базе разбоя Данила сговорил со стариком о том, как заставить шатунов отказаться от своих наездов, тем более что маршрут браконьеров был известен до мелочей. Примерно знали и о том, когда ждать гостей.

Их план был прост: сжечь танкетку. Сжечь так, чтобы выглядело, как случайность.

Сговорились — принялись за дело.

Данила вернулся в райцентр, но «жигуленка» не стал загонять в гараж, а на целый день поставил около ворот — это и должно было, по его мнению, послужить сигналом для «шатунов» — можно ехать, хозяин, дескать, в райцентре.

На предполагаемом маршруте браконьеров поджидал Евсеевич. И точно: к вечеру, что называется, нарисовались. Ехали шумно, с песнями, криками, смехом. Добрались до зимовья базы, где и расположились, как душа того пожелала: жарили шашлыки, пили, жгли костер. К ночи угомонились. Тут-то Евсеевич, убедившись, что никого нет в танкетке, облил ее со всех сторон бензином и подпалил, отойдя на такое расстояние, чтобы видеть происходящее на базе.

Как бы не был пьян народ, трезвел быстро. Вот выскочил из зимовья один, вот другой — бегали в бестолковости, пытались на горящую машину лить воду — все напрасно. К утру, собравшись вокруг костерка, пеняли друг дружке на неосмотрительность, похмелялись, решали, что делать.

В сторону райцентра отправились пешим ходом тем же путем, что и заехали.

С полкилометра шел за ними Евсеевич, потом вернулся к зимовью: охал и ахал, обходя постройки базы, благо больше ничего не сгорело.

А еще через день на выселках появился Данила. С ним они сходили на базу, решали, что делать со сгоревшей танкеткой. В конце концов Белов нанял в поселке трактор, чтобы вытянуть почерневшую от дыма и копоти машину куда подальше.

К вечеру того же дня, вернувшись в райцентр, пришел к дому хозяина танкетки, которого искать не надо было, так как такая техника была только у всем известного браконьера Васьки Кривого. Вызвав на улицу, угрюмо и тяжело глянул прямо в глаза мужику, спросил:

— Ну че, поганцы, доигрались? Спалили мне базу?

— Данила Афанасьич, Данила Афанасьич, — залепетал тот. — База осталась нетронутой, тока танкетка сгорела…

— Танкетка, говоришь?.. А я вот только что с выселок: старик Евсеич сказывал — база также подпалена. И че мне с тобой теперь делать прикажешь?

— Восполним, восполним, Данила Афанасьич… — продолжал лепетать мужик.

— В опчем так: то, что сгорело, я и сам поправлю. Но ежели вы еще хоть раз сунетесь на мой участок, перестреляю, как паршивых псов. Ты понял меня?

И чуть помолчав — веско и твердо переспросил:

— Так ты понял меня, поганец?!

Повернулся и был таков.

Данила Белов, хоть и был уже в годах, но перестрелять мог, в чем не сомневался Кривой. Потому, встретившись с дружками, рассказал им о визите к нему хозяина участка, и никто не стал спорить с тем, что наезды в пределы владений Белова надо прекратить.

— До лучших времен, — заключил Васька Кривой. — Его дело — ближе к закату, а наше — только силу набират. Если так дальше в стране дело пойдет, будем охотиться там, где захотим. И этого старого дурака прижучим.