Николай Зарубин - Надсада

— Да ты, отец, прямо философ…

«Глядь-ко, — отметил Степан, — отцом уж назвал…»

— Мне, сынок, вопче человеку моего поколения, есть с чем сравнивать, — продолжил, будто не обратил внимания на перемену в обращении сына. — Может, они там в столицах и думают, что мы тут лаптем щи хлебам, а мы, как и все, — ложкой. И головы у нас на плечах, а не приспособления для жратвы. И не только жратвы мы хотим: ежели надо, то пояса можем и подзатянуть. Но тока должны знать, за ради чего. Ежели за ради возвращения капитализма, за который ты, сын фронтовика, ратуешь, то пропади все пропадом. И ты када-нибудь поймешь, что за ради капитализма не стоит жилы рвать. Пой-ме-ошь… И отца вспомнишь.

— Ты мне скажи, отец: ну почему старшее поколение берет на себя обязанность критиковать нас, молодых, словно мы как-то не так поступаем? Мы что — глупее вас? И все — учите, учите, учите! А я сам, своей головой хочу думать и поступать так, как считаю нужным.

— Поступай, но с оглядкой на то, что о тебе люди скажут, — это первое правило. Второе правило, сынок, в том, что есть неписаные законы, переступать через которые никому не дозволено. Раз переступишь, два переступишь, а там и наказание последует.

— От кого же оно последует, если законы никем и нигде не писаны? Что-то я не пойму тебя…

— От жизни последуют. Люди от тебя отвернутся. Удача отвернется. Вить жить, сынок, можно тока для людей, када отрывашь от себя каку-то часть и отдаешь другому человеку. Вот ходили мы и подмогали друг дружке ставить дома. И, значица, я в энти дни что-то не сделал у себя дома, для своей собственной семьи. То есть отдал, оторвал от себя како-то количество нужных мне самому дней, а дней таковских наберется немало. Приплюсуй сюды и войну — энти года я уже отдал и настоящему, и всем последующим поколениям и народам. Отдал без сожаления, с легким сердцем, потому и живу после энтого на свете с легким сердцем. И все мое поколение живет точно так же. Не только фронтовики, вить в то трудное время кажный — и женщина, и малец, и старик — трудились так, как будто только от них зависела Победа.

— Сейчас, отец, нет войны и жить можно исключительно для себя…

— Ошибаться, сынок. Счас война еще только разворачиватся. И така страшная война, какой еще не видывало человечество. Война, где нет оружия, танков и самолетов, а есть большие деньги, вранье по телеку и в газетах, где есть оборотни в разных видах, где к власти приходят люди, которым и близко нельзя там быть. Где плюют на нас, фронтовиков, извращают историю, убивают наркотиками молодежь. А исключительно тока для себя человек никада не жил. По крайности в России не жил.

— Ты прямо политолог местного масштаба…

— Смейся-смейся… Я вить в кузне не просто стучал молоточком по наковаленке. У меня в кузне был самый настоящий командный пункт — вроде штаба, куды приходили все поселковские мужики и каждый приносил каку-то новость. Ко мне приезжали с многих сел и деревень, с райцентра и других городов и районов, потому как я не только кузнецом был, но и лудильщиком, плавил и сваривал разный цветной металл, изготавливал цепи для коников, плел троса и много чего еще. И энти что-то рассказывали. Кроме того, я слушал радио, читал газеты — обмозговывал все, что слушал и читал. А вот думать приучился на фронте.

— Вы, фронтовики, много на себя берете, будто только вы одни и знаете, как жить. И ко мне чуть ли не каждый день ходят такие же. Нацепят на грудь медалек и ждут, что я тут же должен проникнуться к ним уважением и задарма подвезти дровишек.

— Ежели тебя послушать, дак нам, выходит, не повезло, что остались живыми. Дома понастроили, вас всех на свет произвели — вырастили, выучили. Теперь под старость лет стали лишними. А я вот еще и сраму нажился с таким-то сынком.

Володька вскочил, покраснел, по-мальчишески высоким голосом выкрикнул:

— Какой срам, батя?! Ты, старый, и в самом деле заболтался!.. А, черт с тобой, живи как знаешь…

Махнул рукой и чуть ли не бегом бросился от Степана, наткнувшись на мать, которая шла с улицы.

— Ты, мать, послушай, что говорит наш отец… Ты, говорит, сынок, — мой срам под старость лет… Это надо же придумать такое: я, Белов Владимир, своего отца-фронтовика осрамил! А?.. Как тебе?.. И чем же осрамил?.. Тем, что не хочу нищего праздновать, как мои одногодки?.. Деньги зарабатываю? В люди хочу выйти?.. Чем?..

Володька что-то еще выкрикивал, Степан, отвернувшись к окошку, думал свою думу, а ничего не понявшая Татьяна переводила взгляд то на одного, то на другого. В конце концов окунула глаза в концы платочка, тоненько завыла. Завыла с рвущими душу причитаниями:

— И че эт, вы, оглашенные, со мной делаити-и-и-и… И че эт вы все не поделити-и-и… И куды ж мне теперь головушку свою преклони-и-и-ть… Ой-йей-йей, люшеньки-и-и-и…

— Смолкни, коли ниче не понимать, — не поворачивая головы, коротко бросил Татьяне. — Твоя малуновска порода из него лезет, твоя-а-а… Мало вам все, по хребтам людским, как по мосткам, чрез людские страдания норовите ходить. Обоим рукам хотите добро огребать, да только добро-то не ваше — опчее добро-то. Лес, тайга-матушка — она для всех, чтоб кажный возле нее кормился-поился, а не только Володька Белов со товарищи…

Засопел, тяжело поднялся с табуретки, оперся одной рукой о край стола будто бы для того, чтобы не упасть, тихо сказал:

— Завтра схожу в свою таежку, небось уж выхлестал кедрач сынок-то…

Рано утром ушел.

Никогда еще не приходилось Степану добираться до своей таежки с такой гнетущей тягостью в сердце. Будто не хотели ноги шагать туда, куда шагали большую часть его жизни, проложив тропинку еще перед войной, потом десятки лет утаптывая эту тропинку после возвращения с фронта.

Вот старая лесовозная дорога, которую пересекал на подходе за километров пять до его, беловского, участка. Дорога чуть дальше сворачивала вправо и уходила в сторону давно закрытой для вырубок лесосеки. Бросив взгляд вдоль умятого песочного полотна, Степану стало не по себе: по дороге ездили, причем, может, даже накануне. Он пошел по ней, и через некоторое время открылось худшее, что мог ожидать: от того места, где дорога уходила вправо, отходила другая — в сторону его таежки.

Пошел дальше уже по недавно пробитой: дорога вела в сторону его, Степана Белова, избушки.

Недаром говорят в народе: будто мамай прошел… Такой мамай прошел и здесь. По правую и по левую стороны от дороги уродливыми обрубленными пальцами торчали из земли пни от спиленного кедра, обвислыми увядающими ветвями лежал вершинник, который бросали за ненадобностью, хотя верхняя часть дерева могла бы пойти на что угодно. Но таково было условие перекупщиков, плативших деньги за лес исключительного качества.

— Ах, сволочи, че делают-то… — выдыхал с вырывающимся из груди хрипом. — Никого и ничего не жалеют… Но ниче: придет время, и вас никто не пожалет… — грозил кому-то, пока еще не осознавая, что за всем этим разбоем стоял и его сын Володька. Ему ли, Володьке то есть, не знать, в чьи владения вторгаются заготовители.