Николай Зарубин - Надсада

— Нет. В этом я даже уверен. Быват, посудачат поселковые бабы где-нибудь на лавочке или мужики за бутылкой и — все. В райцентре дак я вопче таких разговоров не слышал.

— С вашим доводом нельзя не согласиться: если бы знали, то остановить людей было бы весьма затруднительно. Тут они не посмотрели бы на ваши запреты — все бы смели на пути к обогащению. Не остановится в своих желаниях владеть месторождением, я думаю, и ваш племянник, так что посоветовал бы вам быть вдвойне осторожным. Он не пойдет законным путем, потому что тогда надо будет с кем-то делиться, а там найдутся охотники покрупнее, тогда его и вовсе отодвинут, причем не спрашивая.

— Так че же делать-то?

— Пока — ждать, так как племянник ваш поначалу постарается отнять у вас участок через чиновных лиц. А уж когда поймет, что ему это не удается сделать, тогда надо будет ожидать от него каких-то иных действий. Или отступит на неопределенное время, или пойдет напролом. Как вы думаете: сможет он пойти напролом против родного дядьки?

— Пока будет бояться, не пойдет.

— Ежедневные сводки о происходящем в стране, и в нашем регионе в частности, убеждают, что сегодня можно ожидать чего угодно даже от самых близких тебе людей. Если взять во внимание ваши глухие места, то и разбираться особо никто не будет.

— Что же делать, уважаемый Иннокентий Федорыч?

— А знаете, что мы с вами сделаем: нам с Петром Игнатьичем положен отпуск, поэтому мы к вам сможем подъехать, а там на месте и посмотрим, как быть. К тому времени будет и у нас какая-то дополнительная информация. Когда удобнее у вас появиться?

— Лучше в сентябре, када шишку можно будет бить. В опчем, числа третьего и подъезжайте. Заготовим ореха, половим рыбки. Поработаете и отдохнете.

— Решено.

Последнее было сказано таким тоном, что Даниле стало ясно: тема только что состоявшегося разговора закрыта до осени.

В Москве Белова встретила невестка Людмила, которой о приезде свекра сообщил все тот же Иванов. Ехали на такси, остановились у какого-то магазина.

— Зайдем что-нибудь купим Коле, а больничка — рядом. Он уже выходит во двор и выглядит молодцом, — приглашала Людмила, пропуская свекра вперед.

— Я немного с собой деньжат прихватил, будто знал, что в Москву ехать. Возьми, дочка, небось потратились, — полез во внутренний карман Данила.

— Вы, Данила Афанасьевич, как всегда, наша беда и выручка. Денег действительно не хватает, да и картины Колины еще не все проданы, — покраснела Людмила. — Но мы пока сводим концы с концами.

— Чего уж тут, бери, не стесняйся, чай, свои люди. Да и кормить Николая надо получше. Выйдет из больницы — и ко мне в Сибирь, на курорт.

— Он, знаете, помешался на Сибири. Про меня забыл, детей редко видит. И все — работа, работа, работа… — выговаривала, видно, накопившееся.

— Дак, дочка, работа и есть самое заглавное. Без работы ниче не может сладиться: ни дом, ни семья, ни биография. Я вот в своей берлоге тока за счет работы и выжил. А так — тоска смертная, хоть руки на себя налаживай или за бутылку берись. Руки налаживать — грех великий, а пить запойно мужская гордость не позволяла. Вот и робил, аки каторжный, пока вас не нашел да душой не оттаял.

За неспешными разговорами подошли к узорчатой железной ограде, за которой среди деревьев виднелись фигуры больных в разноцветных пижамах.

— Во-он и наш голубчик с листом бумаги в руках, что-то набрасывает, — кивнула Людмила на сидящего на лавочке мужчину. — И в больнице ему надо рисовать — отдыхал бы уж, сил набирался.

В голосе невестки Данила почувствовал нотки раздражения, обернулся к ней, пристально глянул в лицо. Та поняла взгляд свекра, спокойно глянула в ответ. Приостановившись, сказала:

— Не удивляйтесь, Данила Афанасьевич, на мои слова, — мое женское недовольство объяснимо. Он ведь когда работал в издательстве, возле меня был, возле детей. Но когда в самый первый раз вернулся от вас, то пребывал в каком-то лихорадочном состоянии, будто подменили его. Стал работать как каторжный и все бредил Сибирью, все говорил, говорил с каким-то восхищением, будто жизни до той поры и не видел. И я стала понимать, что большое зажигается от большого и такой громадный край, как Сибирь, изначально осваивали люди по-настоящему сильные. И сейчас в Сибири проживают люди далеко не мелкие, во всяком случае западному народу до сибиряков далеко. И стал мой Коля ездить каждый год, причем подолгу задерживаясь в ваших присаянских далях. А я все больше и больше стала чувствовать себя серенькой мышкой и все хотела также поехать посмотреть: что же такое из ряда вон выходящее призывает моего муженька в ваши места и какого беса в муженьке разбудили ваши края. И поехала. И когда посмотрела, когда дыхнула воздуха Сибири, так чуть было не задохнулась — так будто придавили меня эта ширь и этот размах. Ширь лесов, размах тайги, непостижимость людских характеров, способных жить в этакой глухомани и быть счастливыми. А я, наоборот, почувствовала себя несчастной. Я скоро поняла, что это все не для меня и не про меня и что Николая я потеряла невозвратно, навсегда, хотя мы, может быть, и проживем с ним до глубокой старости и помрем в один день. Потеряла его прежнего, с которым мне было легко и спокойно в нашем квартирном мирке. Я уже не понимаю, о чем он говорит, чем он живет, к чему стремится, что его мучает. Порой думаю: а зачем мне знать? Живешь и живи. Муж от тебя к чужим бабам не бегает. Денег хватает. Через его успехи и ты барыня. Так ведь гложет червь душу, беспокоит, и постоянно ощущаю собственное одиночество. К тому же еще и чувствую себя полной дурой.

— Ну кака ж ты дура, невестушка, — приобнял Людмилу за плечи. — Бабье дело быть при мужике. Подмогать ему. Заботиться. Ты свою обязанность сполняшь…

— Не нуждается он во мне — вот в чем беда! — почти выкрикнула Людмила. — Не нуждается в моей заботе, в моем участии. И только твердит: искусство, искусство…

— Как же не нуждается, — возражал Данила. — Во-он сидит, тебя поджидат, хотя, может, и не сознает того, потому как избалован вниманием супруги. Знат, что придешь, накормишь, обогрешь словом…

— Может, вы и правы, — тихо обронила женщина, и в глазах ее Белов увидел слезы надежды. — Все-таки хорошо, что Коля выздоравливает и все у нас будет ладком, — прошептала. — Хоррошо…

— Добро, — так же тихо в тон невестке прибавил от себя и Данила.

Они уже подходили к лавочке, на которой сидел дорогой им человек — осунувшийся, похудевший, с запавшими глазами, в которых, если вглядеться, сильнее, чем прежде, отражалось внутреннее желание жить.

После операции организм Николая восстанавливался быстро, чему способствовало и настроение самого пострадавшего. О его выставке писали газеты, публиковали репродукции картин толстые, входившие в моду, глянцевые журналы, каких уже в девяностые было в изобилии.