Владимир Прасолов - Золото Удерея

А уж потом выхода другого не было — пытались они оправдать теперь себя.

Только Косых, уже далеко отстав от них, хмуро поглядывая на заснеженные сосны, плывущие мимо, думал о другом. А ведь не вспомнил Никифоров о нем, когда избу поджигал, не вспомнил, поджег и все, подперев ход. А ежели б он спал как все?! Через какое-то время, завидев сворот к реке, он пустил коней туда. У самой кромки крутого берега распряг лошадей и привязал их к седлу своего коня. Легко скользнув полозьями под уклон, кошева, с хрустом проломив тонкий заберег, ушла в воду.

— Ну вот и ладно, так-то оно лучше будет, правда, Каурый? — заключил Косых, обхлопав от снега рукавицы.

Конь, повернув к нему голову, коротко всхрапнул.

— Вот и я говорю, на кой ляд нам эта кошева? — поправляя стремя, продолжил мужик и легко взлетел в седло.

Через два дня в сметанинской заезжей избе, как и было сговорено, он нашел Никифорова и Коренного. В дальнем углу кабака сидели они за столом; ополовиненная бутыль очистки, видно, не прибавила им настроения. Хмуро глядели они, как ввалившийся в кабак Косых, найдя их глазами, бодро шагнул к столу. Глянув, что чужих нет, Косых вытащил из-за пазухи туго набитый кошель купца и положил его на стол.

— Кони мои, а это ваше, не бросать же.

— Убери с глаз! — зло прошипел Никифоров.

— Дак нету никого, — возразил Косых.

— Все одно убери! Потом поделим, с умом.

Косых молча смотрел на них и ухмылялся — видно, до сих пор поджилки трясутся, ничё, теперь обвыкнете кровушку пускать, коль первый раз лихо миновало! Уж он-то это хорошо знал.

— Чё скалишься?! — рявкнул на него Никифоров.

— Чё смурные такие, будто похоронили кого?!

Никифоров оглядел пустой зал и взял кошель.

— Как добрался? — спросил Коренной, молча сидевший до этого.

— Тихо все. Кошева с барахлишком кой-каким подо льдом. Ночевал в тайге, так что меня никто не видел. Последним дощаником через Енисей перемахнул, мужики втрое за перевоз взяли, а назад уж не пошли, зашуговало реку напрочь. Теперь недели две Енисей закрыт для прохода, пока лед не встанет.

— Ну и ладно, зови прислугу, ужинать будем. — Никифоров, вывернув большим пальцем пробку из бутыли, налил полную чарку: — Пей!

Появившийся будто из ниоткуда половой учтиво спросил:

— Что изволите, барин?

Ощущая за пазухой плотно набитый деньгами кошель, Никифоров, подмигнув Коренному, громко сказал:

— Гуляем, мечи на стол все, что есть, девок зови, водки, вина! Эх! Зальем тоску вином, Иван Иванович, помирать теперя, что ль? Проспимся — и в путь, до дому недалече!

— Да, что было — то было, гуляем! — поддержал его Коренной, расстегивая на крутой шее косоворотку. — Зови девок, плясать хочу! — крикнул он.

И пошло-покатилось, понесло-поехало. Отправив Косых с лошадьми в Рыбное, три дня гуляли Никифоров с Коренным в Сметаниной деревне. Три дня и три ночи в пьяном шальном угаре спаивали они всех, кто заходил в кабак, одаривали питьем и угощением без меры. Немало слез пролили обласканные ими женщины, когда поутру четвертого дня собирались они в отъезд. Уж больно хороши мужики были. После этого неуемного веселья как-то отошло, отлетело все ранешнее, как и не было его вовсе. Не говорили больше о том они никогда, но с тех пор по жизни рука об руку шли. Потому и поднимались в гору их дела, что Коренной способствовал Никифорову во всех его коммерческих начинаниях, за что последний всячески способствовал росту его карьеры. Так и пролетели годы. Немало стоило денег Никифорову, чтобы помочь другу стать головой в селе. Но и немало труда Коренной положил, чтоб у его друга никаких препон в его делах не было. А дела у него разные были… Все шло-бежало к обоюдному удовольствию, спокойно и ровно, пока не прошла молва о золотом песке на речках таежных. Пока не появились старатели и не повалил в Рыбное пришлый народ. Вот тут и началось. Загорелись глаза, когда голь перекатная на грязные ноги бархатные портянки мотать стала. Засвербило внутри: как так? Они, коренные ангарцы, этой земли хозяева, а не знали, не ведали, что золотым песком она полна. И теперь эти пришлые, варначье, рожи каторжные, расползаясь по тайге, как мураши, выносят из нее песок золотой да самородки. Нахально хапают, нагло и дерзко себя ставят перед местным людом. Это ж надо! Одна из ватаг, выйдя по осени из тайги, в кабаке рыбинском прилюдно бабу раздели догола, за каждую тряпку песком платили. Сама раздевалась. Другие, выйдя, по лавкам прошлись, приоделись в бархат да шелк, а одежонку таежную, порты рваные да прокопченные у костров приказали отправить в стирку аж в сам Париж! Почтмейстер за сердце схватился от эдакой дерзости, а поделать ничего не мог, оплачено — сполняй!

Все лето деревни и села ломились от наезжего люда, но самое прибыльное время наступало осенью. Рабочие приисков, получив расчет, выходили из тайги. Почти каждая изба к этому времени готовилась особо, хозяева запасались спиртным и съестным припасом. До самого Покрова, а то и дольше превращались они в кабацкие заезжки, где и накормят, и напоят, и спать положат. Оголодавшие по женскому телу мужики золота не жалели. Деревенские бабы, вдовые да гулящие, под напором золота быстро освоили древнейшую профессию. Не желая огласки своих дел, выходили они в тайгу навстречу старательским и приисковым рабочим. Строили в тайге шалаши, пекли шаньги, коими потчевали гостей. Понеслась срамная слава о горе «шанежной» да о шалашовках, только не останавливала она никого. Мужние женки и те, нужду испытывая, уходили на «шанежную» с молчаливого согласия запойных мужиков. Пришлые, таежных законов не признавая, стародавние, из поколение в поколение передаваемые охотничьи угодья рушили и зорили. Зверь и соболь уходил из тех мест, где вгрызались они в золотоносные ручьи. Не было никакой управы на этих хитников. Те, кто пытался отстоять свои угодья, пропадали в тайге.

Тихий злобный ропот катился по коренным ангарским деревням. Копилась ненависть и чесались кулаки у мужиков. Не раз уже в драках проливалась кровь. Старосты отписывали о тех безобразиях голове. Волостной голова жалобам ходу особого не давал. До поры придерживал, и из волости до губернии они вообще не доходили. Куражились старатели и в кураже своем порой золотом платили за все — для Никифорова сплошной прибыток. Уже три кабака при избах заезжих открыл и еще пять только в Рыбном заложил. Ямской извоз по Ангаре под себя подмял, потекли тоненьким ручейком пески золотые и в его карман. Однако видел и понимал он, что мимо него золотой рекой проносится неслыханное богатство. Тогда-то и решили они с Коренным, что несправедливо это. Ладно наемные да приисковые. Те, расчет получив, львиную долю в кабаках да лавках оставляли. А бродяги-хитники, что сами по себе в тайге золото промышляют? Они делиться должны, отдавать часть им, потому как на их земле они мошну набивают, на их исконной ангарской земле потом их предками политой. Надежных людей подобрали десяток, желающих попортить крови пришлым хоть отбавляй было. Косых ту десятку возглавил. Крест целовали на верность Никифорову, животом клялись.