Владимир Прасолов - Золото Удерея

— Ну и что? Зачем в нее лапы-то совать?

— Так она с одного конца заглушена, туда и кладется для медведя замануха медовая.

— Вона как! Это ж, выходит, он лапу за медом сунул, а назад-то и напоролся, и сидит, привязанный.

— Не сидит, а стоит, а то и висит, «влапу»-то, так этот капкан называют, обычно в подвес крепят, зверь влез лапой и повис, беспомощен день-два повисит, хоть шкуру с него снимай с живого, а то и издохнет, пока промышленник до него дойдет.

— Не, у нас так не принято, какой прок медведя летом бить. Тем паче мучительной казнью животину мучить. Понятно, соболек иль другой какой зверек в капкане аль петле сомлеет, так тож быстро, без мук, а тут медведь… не, у нас так не делают. Медведь, он же как человек, умный.

— Во-во, умный, я тоже думал, что он умный. Шел я напрямки, тайгой, сам знаешь, опасался людишек, а он в капкане у валежины, меня увидел, заорал так, что ноги подкосило, а потом рванулся что было сил, видно, вырвал лапу из трубы. Я ничё не пойму. Кровища хлещет, а он на меня — я-то при чем? Ага, умный он! А куды деваться, даже не помню, за нож не успел схватиться, подмял он меня махом. Я и сделать-то ничё не мог. Видел, как он меня перекрестил когтями. Лежу, даже не ору. Потому, наверное, сильно рвать не стал, ушел, паскуда, мхом да валежником завалил, я еле выполз тогда. В твое зимовье уж и не помню как добирался. Думал, все, Богу душу отдам. Ан нет, ты, получается, Федор, второй раз меня спас. Этот зверюга, ясно, за мной по следу пришел, я ведь его эвон где встретил, дня три ходу отсель.

— Может, и так, дядя Семен, только теперь нам из него надо и жир нутряной выгнать, и кровь высушить, и мясо засолить да закоптить, не судьба мне в село, видно. Хорошо, хоть соль есть.

— Обождем с селом, чего теперь.

Больше разговоров не говорили, не до того было. Медведь был крупный, только когда снятая шкура тяжело свалилась к их ногам, Семен сказал:

— Да, Федька, я как-то не смотрел ране, сейчас вижу, без шкуры он совсем как человек — аж мурашки по коже.

— Да я ж про другое говорил…

— Про другое, не знаю, а без шкуры, ну просто мужик мужиком, и только, жуть.

Тяжело загруженный мясом Федор вернулся в село через три дня. Село гудело новостями, еще на околице его встретил Архипка Клюшин.

— Слыхал, Федь, дощаник с приказчиком Акинфием, что у Никифорова был, ушел на Енисейск на той неделе и пропал. Говорят, в нем и Анюта, Никифорова дочка, была.

— Как пропал? Откель знаешь?

— Вчера с Енисейска купец пришел, он весть и принес. Не пришел дощаник в Енисейск, нету нигде, никто не видел по реке. После Кулакова села, говорят, видели их на шиверах, а посля уж никто и не видел.

Похолодело на душе у Федора, ног не чуя, долетел он до дому, мать в огороде увидел и уже по лицу ее понял — беда. Мать, заметив Федора, неспешно вышла из грядок, вытерла руки о подол, подошла к нему и, остановившись у забора, не дожидаясь вопроса Федора — у него все на лице написано было, — сказала:

— Люди говорят, сынок, пропала Анюта. Только не понять: одни твердят — утопла, другие — медведь задрал, третьи — что руки на себя наложила из-за приказчика, а еще говорят, ты ее в тайгу тайно увел! Будто в Кулаковой деревне ты ее с дощаника свел. А тебя нет неделю, вторая пошла, вот народишко-то сходит с ума! — Мать замолчала, прижав к груди руки. Вдруг шепотом, вглядываясь в сыновьи глаза, спросила: — Федь, ты ж не трогал Анюты? А?

— Мам, ты чего, я ж на охоте был. Вон, гляди, медвежатины мешок.

Она, взглянув на большой, плотно набитый заплечный мешок сына, перекрестившись, глубоко вздохнув, как будто тяжкую ношу опустив, прижалась к нему.

— Слава богу, я уж ненароком то ж подумала, слова-то твои помянув, что ты Анютку увел. Бог спас. А то ведь люди еще говорят, что ты, чтоб Анюту не искали, и дощаник потопил, и приказчика того в воду… Ой, господи! Чего только не наплетут, злыдни! Пойдем в избу, голодный поди, каша в печи с утра томится, как знала, что ты будешь…

Мать не успела договорить, как из проулка на полном скаку вылетел всадник. Федор не сразу сообразил, что это по его душу. А когда Иван Косых, резко согнувшись в седле, уже рванул его за ворот, Федор изловчился и, перехватив его за руку, сильно бросил все свое тело вниз в сторону. Не ожидавший такого, Косых, чуть не вываливаясь из седла, разжал руку, но захваченный Федором, все-таки не удержался и со всего маха, всем своим крупным телом сваливаясь с коня, врезался в плетень, проломив его. Дикая брань Косых и хохот стоявших поодаль мужиков привели в чувство Федора, который, совершив то, что совершил, еще не успел понять, что же случилось. Схватив шомполку, Федор вскинул ее и взвел курок, направив прямо в лицо поднимавшемуся Косых.

— Э, ты чё, парень, не балуй, опусти ружжо, — запричитал Косых, бешено вращая своим единственным глазом.

— Ты чё на меня кинулся, дядя? Ответствуй!

— Дак это… Никифоров тебя срочно ищет, велел привесть.

— Я ему не холоп. Надо, сам ко мне придет. А пока топай поздорову отсель, а то без второго глаза останешься! — Федор не шутил. Это было видно и по его голосу, и по решительности действий.

Косых понял и молча, прихрамывая, пошел к топтавшемуся поодаль коню.

— Чё, утер тебе Федька нос, рожа холуйская! — крикнул кто-то.

Косых, зыркнув в сторону мужиков, промолчал.

— Ой, Федь, зря ты так, — причитала мать, уводя его в избу.

Уже усадив сына за стол, глядя, как, успокоившись, Федор принялся за кашу, продолжила:

— Старосте жалобу отпишет, у тебя шомполку отымут, знаешь же, грех на человека ружье поднимать.

— Не отпишет. А отпишет, сам на каторгу пойдет!

— Федь, ты чего это, он же тебе ничего не сделал, ну схватил, кто ж его за это осудит?

— Не за то его осудят. За другое, и он это знает. Ему в полицейскую управу никак нельзя. Я про него такое знаю…

— Чего это ты такое знаешь? На уважаемого человека с ружьем налетел, а теперь еще и угрожаешь! — На пороге избы стоял, подбоченясь, помощник старосты Панкрат Соболев. Его зализанные на пробор волосы и коротко стриженная бородка более подошли бы служке трактирному, чем помощнику старосты. — Так, шомполку давай сюды по-хорошему. Закон знаешь. До разбору у меня побудет. А сам топай к старосте. У него к тебе вопросы есть.

— Не отдам ружье, оно отцовское. Косых сам на меня налетел, я только пугнуть его хотел. Все видели.

— Вот там и разберемся, а ружье отдай, не доводи, Федор, до греха!

— Не отдам! В чужие руки не велел отец свое оружие давать, никогда!

— Ну ты. Тя кто научил власти перечить!

— А ты мне не власть, староста скажет, отдам!

— Отец-то твой поумнее был! Пошли к старосте, там тебе мозги вправят!

— Вот поем, и пойду, коль зовет, а ты мне не указ!

— Ну, это мы еще поглядим! — Вконец озлобленный Панкрат развернулся и вышел.