Владимир Прасолов - Золото Удерея

— Утро доброе!

— Доброе, доброе, присоединяйся, — ответил Фрол. — Ох, хороша водица, всяка нечисть ее боится!

Вскоре они уже ехали каменистой тропой, все дальше уходя в золотую северную тайгу. К вечеру, обойдя приисковые участки, углубились в кедровые боры. Здесь было людно. Уродил кедр этим летом. Лохматые кроны усыпаны гроздьями. Ветви, не выдерживая, ломались от ветра. То и дело со свистом проносились с высоты и зарывались бесследно в мох тяжелые смолистые шишки. Две или три бригады трудились на добыче ореха. Еще издали слышны были гулкие удары колотов о кряжистые стволы да веселые девичьи голоса. Били шишку мужики, да еще и не всякий мужик способен с хорошим колотом управиться. Этакий деревянный молот с двухметровой рукоятью из сухого елового тонкомера — по крепости на излом ни с чем не сравнить — и чурка березовая, сырая, пуда три весом, на него через «ласточкин хвост» насаженная. Вот на плече от ствола к стволу и носит его боец по таежным буреломам да камню. И бьет, с ходу упирая конец в корневище, со всего маха в ствол, от чего сотрясает его, и сыплет испуганное дерево плоды свои на землю, сбрасывает, чтоб не били его больно. Смоляными ранами весь кедрач по осени плодородной страдает, потому и рожает, верно, редко, раз в два-три года, пока не залечит их да про них не забудет. А без ореха тяжко на Ангаре. Кедровое масло и на сковородках скворчит и в лампадках светит. Потому урожайный год — удача, а сама заготовка — праздник для деревни. Заранее проведывают кедровые урочища. От бурелома чистят, от пожаров лесных ограждают. Большим биваком стоят бригады. Девки да бабы шишку в широкие фартуки собирают, так и снуют возле бойцов. С фартуков в мешки «хохотунчики» сыплют, подымешь такой мешочек в рост человека — обхохочешься. С мешков лошадьми в срубы, по бору с умом расставленные, развозят и ссыпают. А тут уже старшее поколение трудится, старики ребристыми терками шишку мнут, размочаливают. Бабы на ситах орех от пятака [7] У кедровой шишки пятак прикрывает орех, как чешуя, после размола шишек отсеивается на ситах. да ости отделяют, и летит тот орех по ветру, от души швыряемый совками в широкий завес, и скатывается чистым и полновесным, а вся шелуха да пустышка на землю падает. В ней и остается, место не занимая, не мешая здоровому зерну дышать да гнили в нем не заводиться. Все в этом нехитром промысле продумано. Вот бы людей так, перед тем как в мир выпустить, через сита…

— Здесь на бережку, у излучины и остановимся, с дороги нас не видать, а мы их сразу заметим, — сказал Косых, съезжая по косогору к речке.

— Вот кака ты у нас краса, залюбуешься, — приговаривала Ульяна, расчесывая волосы Анюты.

Анюта действительно быстро шла на поправку. Раны зажили и не беспокоили ее, она все больше набиралась сил, и уже не раз ее звонкий смех радовал старца. Федор не отходил от Анюты, они были вместе весь день, и только поздно вечером Ульяна уводила Анюту в свою половину, и он оставался один. Этим вечером Федор вышел к костру, у которого сидел старец.

— Добрый вечер, — поклонился он Серафиму.

— Садись, сынок, поправь огонь.

Федор подбросил несколько веток и подгреб уголья. Пламя взметнулось искрами и весело затрещало, облизывая сухие еловые ветки. Легкий дым, поднимаясь, таял в кронах могучих сосен, сквозь которые сияла полная луна, затмевая своим светом звезды.

— Что, скучаешь? — спросил отец Серафим, заглядывая в глаза Федора.

— Скучаю, — честно признался Федор.

— Вижу. Это хорошо. Коль люба тебе Анюта, завсегда скучать будешь. Даже вместе в одной постели спать будете, пока спишь, соскучишься, вот так вот.

— Да ну, как это, спать-то в обнимку будем, — несколько смутившись, возразил Федор.

— Вместе-то вместе, да врозь, когда тело спит, душа сама по себе живет.

— Как это, сама по себе?

— А так, она же свободная, к телу ремнем не привязана. Тело за день намается, ночью спать должно, а она, душа, пользуясь этим, и обитает там, где ей надобно, от тела отлетая. Она может и в прошлое твое вернуться, и в будущее заглянуть. Для нее нет ни времени, ни пространства, она вездесуща.

— Как Бог?

— Она и есть частица Бога, так же как ты — частица всего мира им созданного. Но она и ты есть одно целое, только, заботясь о тебе, душой Бог управляет, а своим телом ты.

— И что она там делает, ну, отлетая, пока я сплю?

— Путь твой указует. Ежели нагрешил, трудится нещадно, разгребая грязь тобой сотворенную. Совесть твою чистит. Слышал, наверное, тот, кто совестью не чист, спать спокойно не может, потому как душа отдыха не имеет. Хоть сутки валяйся, а встал — и тяжко. Вот если помыслы твои и дела праведные — отдыхает душа, летает в небесах, миры иные, родичей умерших навещает, плоды вкушает чудные в садах благоухающих. Проснулся человек, а на душе легко и радостно.

— А как это, путь указует?

— Вот смотри — топор. Он создан, чтоб дрова колоть, деревья валить. Так?

— Так.

— Вот лопата…

— Чтоб землю копать… — продолжил Федор.

— Вот видишь, все сотворенное свое предназначение имеет. И все живое на земле не просто так, а для чего-то. Ты, Федор, тоже Богом для чего-то создан. И каждый человек для чего-то создан, только не сразу и не все понимают, для чего. Оттого маются по жизни, потому как не тем путем идут. На одни и те же грабли наступают, а идут. Не получается дело, не ладится жизнь с человеком, а они упорно своего добиваются. Себя и других до изнеможения доводя. Не понимая того, что просто не то это, для чего они здесь, что успех рядом, только нужно изменить свой путь. Вот душа и подсказывает. Путь истинный, предназначенье, только ее слушать надо уметь. Иной раз даже показывает. Вот ты сны видишь?

— Вижу, иногда, только они не запоминаются. Или только самую малость помнятся.

— Это потому, что душа с телом во сне очень тонкой нитью связана, как лучиком солнечным, тонюсеньким, через него и видишь ты то, где она бывает и чем занята, но только тогда, когда она тебе желает подсказать что-то или прояснить. Коль сон приснился — это весть от души, ее понять надо.

— Дак как понять, если токо проснешься, а сон уже и забылся.

— А ты, проснувшись, глаза-то сразу не открывай, полежи с закрытыми, припомни, что тебе виделось, представь еще раз те образы, тогда, может, и поймешь, к чему тот сон.

— Один сон хорошо помню, — встрепенулся Федор. — Летал, прям над Ангарой летал, так здорово!

— Это душа твоя благодарила тебя за дело доброе аль помыслы светлые.

— Получается, жить надо с умом.

— Нет, Федор, жить надо по совести.

— А по совести разве это не с умом?

— Вон, обидчик твой, Никифоров, как думаешь, с умом живет?

— Ясно, с умом.

— С умом, да не по совести! Думаю, давненько он спокойно не спал… Он, видно, из тех, кому совесть шибко жить мешает. Есть, Федор, и такие люди. Им совесть что гиря на шее. Они ее снимают и в дальний угол, под хлам ненужный прячут. И живут без нее, без совести. Только не понимают они, что совесть-то — это же их душа. И спрятать ее нельзя, и жить без нее тоже нельзя, потому болит их душа брошенная, опустошается. Все у них есть, потому как без совести им проще и на обман, и на воровство идти, только радости в жизни у них нет и быть не может. Удовольствия для тела есть, а счастья нет. Недоступно счастье человеческое. Пусто в их душе, и на склоне лет своих умирают они на злате да серебре смертью мучительной.