Александр Барышников - Клад Соловья-Разбойника

Но самые непокорные из славян, крепко приверженные дедовым обычаям и законам, бросили дома свои и скрывались от крещения. Первым ушел из Киева главный Перунов жрец Богомил. Долго блуждал он по Русской земле, преследуемый псами княжьими и, наконец, укрылся в дремучих лесах под Муромом.

Быкодер помолчал, словно бы собираясь с духом, приподнялся на локте, хмурое лицо его осветилось.

— Люди говорят, что живет ныне в Новгороде купец Сотко Сытинич, такой богатый, что лет пятнадцать назад поставил на деньги свои большой храм для бога грецкого. Кто хвалит купца за это, кто бранит, но когда берет Сотко гусли да начинает петь, то единой душой слушают его все, кто рядом.

— Слыхал и я о Сотке, — подтвердил Бессон.

— А вот когда Богомил раскидывал пальцы по гусельным струнам, тогда не то что люди, птицы не смели петь, листья замирали на деревьях, утихал ветер, волны не плескали в берега. За дивные эти песни любившие Богомила нарекли его Соловьем. Да и вся жизнь его в наших муромских лесах была песней вольности славян. Крепил он веру прежнюю, хранил, говорят, книги, чертами и резами писанные, а в тех книгах собрана вековечная мудрость народная, описаны великие дела предков наших:

Быкодер вскинулся, сел и всем телом подался к Бессону.

— Почему, думаешь, слуги христовы жгли и по сию пору жгут книги старые, без жалости истребляют волхвов-ведунов?

Бессон молчал. Был он крещеным, слова Быкодера неприятно томили душу, но парень не смел перечить матерому своему товарищу. Он был впервые в одном дозоре с Быкодером и уже жалел, что завел этот разговор.

— Человека без памяти легче холопом сделать, — напористо заговорил Быкодер. — Наплети ему про царствие небесное, он и радешенек. Землю его возьми, женку уведи, коня отними — он не шелохнется. Бог терпел, нам велел: У нас в деревне, считай, все мужики через ту грецкую веру потеряли волю свою. Князь муромский пожаловал земли наши монастырю ближнему. Спать ложились вольными, проснулись подневольными. И ничего, стерпели, и до сей поры терпят: Тьфу!

Быкодер отвернулся и надолго замолчал. Бессон встал, неспешно прошелся вдоль берега, вглядываясь в голубую ленту верхнего леса.

Водная даль была все так же пустынна, высокое солнце плавилось в ленивых речных струях, чуть слышный плеск которых, сливаясь с шепотливым шелестом леса, сгущал неизбывную тишь глухого нелюдимого места.

— Слышал я о кладах муромских, — заговорил парень, вернувшись к шалашу. Ему хотелось увести разговор с неторной для него дороги.

— Ясное дело! — вскинулся Быкодер. — Коли разбойник, стало быть, награбил много да и схоронил от глаз людских.

— Почто ты сердитый такой? — обиделся парень. — Я даже и не мыслил Соловья твоего порочить.

Быкодер внимательно посмотрел на товарища, помолчал, потом улыбнулся отходчиво, по-доброму.

— Не гневись, Бессон, не хотел я тебя обидеть. Да ты и ни при чем тут вовсе. Обида — она как камень, в воду брошенный. Волны от него далеко расходятся, и теми волнами людишек не только покачивает, но и поколачивает. Вот и я качнул тебя без дела — прости:

— Да ладно! — повеселевшим голосом отозвался Бессон.

— Я о тех кладах муромских тоже слышал, — мирно заговорил Быкодер. — По молодости лет даже искать их пытался. Выспрашивал старых людей, не слыхал ли кто про клады Соловьиные? Неделями в лесах пропадал, по кустам да буеракам шарил, в болота жердью тыкал, озера лесные белугой-рыбой проныривал:

— Нашел? — нетерпеливо спросил Бессон.

— Кабы! — Быкодер засмеялся, откашлялся. — Кабы нашел, стал бы я богатым, завел двор широкий, терем высокий, женку-боярышню, холопов да прислужников. Теперь вот жил бы да трясся — а вдруг двор мой широкий тати ночные очистят? А вдруг терем мой высокий сгорит по неосторожности или от стрелы Перуновой? А вдруг женку мою князь отнимет? А вдруг холопы мои ночью зарежут меня сонного? Подумай сам — разве ж это счастье?

Он снова помолчал, словно собираясь с духом, чтоб высказать давно обдуманное и дорогое.

— Воля вольная, жизнь неукоротная — вот он, клад Соловьиный. Без воли богатство не тешит, без воли любовь не сладка. Жизнь, веревками опутанная, — не жизнь, даже если те веревки из золотых нитей сотканы. Хочешь быть человеком — ищи клад Соловьиный. В наших муромских краях клада этого не сыскать, хоть сноси ноги до самых подколен. Вот я и прибился к дружине суздальцев да ростовцев, которые шли в земли полночные. Восемь лет без малого, как я в здешних краях оказался. Городок наш Гледен в устье Юга-реки при мне строился, да и я топором немало помахал.

— Ну и как: нашел? — тихо спросил Бессон.

— Ты о чем? — не понял Быкодер.

— Нашел ты клад Соловьиный?

— А что, и нашел! — бодро сказал Быкодер. — Глянь кругом — красота какая, тишина:

— Это конечно, — согласился Бессон. — А вот послал тебя воевода пустую реку сторожить, ты и сидишь, как пес на цепи. Опять же храм христианский в крепости выстроили:

— Я его не строил! — возвысил голос Быкодер.

— Ладно, не строил, — согласился Бессон. — А если завтра вздумает воевода окрестить тебя?

— Пусть попробует! — крикнул Быкодер.

— А что ты сделаешь? — громко и упрямо спросил парень. — Куда ты кинешься?

Быкодер оглядел широкий весенний простор, успокоился, улыбнулся.

— Да разве ж мало места на земле? Глянь-ка! Соколу лес не диво.

Беда, Бессонушка, не по лесу ходит, а по людям. Лесная же сторона не одного волка, а и мужика досыта кормит. Был у меня знакомец один, новгородец, Чуршей кликали. Лет пятнадцать назад ушел он из Новгорода после какой-то тамошней смуты. Долго скитался по свету, женку себе нашел где-то на Белом озере, потом, лет пять назад, в Гледене объявился. Это еще до тебя было. Чурша этот все о какой-то Вятшей реке толковал, звал меня, да и людишек наших сговаривал.

Пожил зиму в Гледене и ушел, с ним женка его и еще несколько наших.

— Вятшая река: — задумчиво промолвил Бессон. — Имя красивое. Да только где она, эта Вятшая река?

— Надо будет — поищем, а коли поищем, стало быть, найдем. А когда найдем, тогда и узнаем, на той ли Вятшей реке клад Соловьиный хоронится.

Боярский отрок Петрило ловко спрыгул с коня, бросил поводья подбежавшему холопу и широко шагнул на высокое крыльцо терема. Без усилия отворив тяжелую дверь, он в несколько упругих прыжков взбежал по крутой лестнице и остановился перевести дух.

— Ждет, — шепнул с поклоном ключник. Петрило отворил еще одну дверь и оказался в большой горнице, залитой розовым светом заходящего солнца.

Хозяин терема, Дмитр Мирошкинич, молодой, высокий, с горбоносым птичьим лицом, угрюмо сидел за столом, неподвижно уставясь в ополовиненный ковш с медом. Заметив Петрилу, он вяло махнул длинной рукой и по-петушиному клюнул воздух. Петрило, осторожно ступая, приблизился и замер перед хозяином навытяжку.