Поль Феваль - Королевский фаворит

— Я никогда не слыхал ничего подобного.

— Рассказывай другим, мой милый! Васконселлос был влюблен в Изабеллу, если он жив, то влюблен в настоящее время в королеву.

Самый внимательный наблюдатель не заметил бы ни малейшего изменения в лице Балтазара, он ограничился тем, что отвечал:

— Дай Бог, чтобы дон Симон был еще жив, сеньор Асканио.

— Аминь! — сказал последний. — Я против этого нисколько не возражаю! Но поговорим о нас, мы живем в такое время, друг Балтазар, когда такой малый, как ты, может очень скоро сделать себе карьеру.

Говоря это, падуанец небрежно поигрывал серебряной бахромой своего шарфа.

— Да, — продолжал он, — теперь я веду жизнь, сообразную с моим благородным происхождением. Я человек придворный, и дорогой граф питает ко мне большую дружбу.

— Какой граф? — спросил Балтазар.

— Великий граф! Брат твоего господина, Луи Суза. В Лиссабоне только один граф, точно так же, как один монарх… Ну, дитя мое, надо следовать моему примеру, тогда не пройдет и года, как ты уже будешь носить шпагу с золотым эфесом и бархатный кафтан, как я.

— А что вы сделали, чтобы приобрести все это?

— Я служил одному, потом другому; очень часто всем вместе. Ты меня не понимаешь? Я объяснюсь. В настоящее время в Лиссабоне все устраивают заговоры: буржуазия, духовенство и дворянство, все доставляют себе это невинное развлечение. Считай по пальцам: есть партия инфанта, младшего брата короля, партия королевы, партия графа, английская партия и, наконец, испанская.

— Это составляет пять партий, — сказал Балтазар, — но вы забыли шестую, сеньор.

— Какую же? — с удивлением спросил падуанец.

— Партию Альфонса Браганского, Португальского короля.

Макароне расхохотался.

— Сейчас видно, что ты возвратился издалека, приятель! Партия короля! По совести сказать, это-таки порядочно забавно, и я развеселю завтра графа, рассказав ему об этом… Я продолжаю: партия королевы многочисленна, она состоит из большей части дворянства, потому что королева хороша, а дворянство безумно.

Партия инфанта очень слаба, но некоторые говорят, что она может соединиться с партией королевы, и тогда с ней надо будет считаться. Партия Кастельмелора состоит из меня и всех его чиновников; это почтенная партия, так как в ее руках распоряжение финансами страны. Английская партия состоит из меня и народа, это очень хорошая партия; лорд Ричард не жалеет гиней. Наконец, испанская партия состоит из меня и королевского патруля. Этой партией не надо пренебрегать, по причине мадридских пистолей, которые очень хороши.

— Итак, — сказал Балтазар, — вы служите трем господам зараз?

— Я согласен, что это мало, — скромно заметил Макароне, — но у королевы и у инфанта нет ни одного дублона в их шкатулках.

— А что если бы мне случайно пришло в голову передать этот разговор милорду?

— Ты только предупредил бы меня, мой друг, — сказал, не смущаясь, Асканио. — Я пришел сюда для того, чтобы продать две другие партии, имеющие честь считать меня своим членом. Поверь мне, что хотя тебе и удалось обмануть меня один раз, но я не советовал бы тебе повторять этого.

— Я и не думаю этого делать, — отвечал Балтазар, — я пошутил.

— Твои шутки очень плохи, приятель, но все равно, ты мне нужен… Согласен ли ты услужить мне?

— Нет.

— А если я заплачу?

— Тогда да… За исключением того случая, если Васконселлос возвратится и потребует моей помощи, и еще если эти услуги ни в чем не будут противоречить моим обязанностям относительно милорда.

— Пожалуй. Что касается Васконселлоса, то я вполне уважаю его, что же касается милорда, то вместо того, чтобы вредить ему, я думаю внести под его кров радость и счастье.

Здесь Асканио покрутил усы, покачался, стоя на месте, и принял сентиментальный вид.

— О ты, счастливец, дышащий с ней одним воздухом, неужели ты не понимаешь меня?

— Нет!

— Оставим холодные политические расчеты! — вскричал, разгорячась, Макароне. — Оставим на время государственные заботы и поговорим о нежном чувстве, составляющем радость бессмертных обитателей Олимпа!

— Понял, — перебил Балтазар. — Вы влюбились в горничную.

— Фи! Влюбился в горничную! Я! Знаменитые Макароне, умершие в Палестине во время крестовых походов, затряслись бы в своих могилах!.. Однако в том, что ты сказал, есть доля правды. Я действительно влюблен… понимаешь ли ты? Влюблен!

— Понимаю.

— Я, неуязвимый Асканио, сердце которого, казалось, покрыто броней, я почувствовал наконец могущество этого бича, который… Одним словом, приятель, — продолжал Макароне, успокаиваясь как по волшебству, — я думаю остепениться.

— Что же, это похвальное желание, сеньор Асканио.

— И я устремил взор на мисс Арабеллу Фэнсгоу.

— Дочь милорда!

— На очаровательную дочь милорда.

Балтазар не смог удержаться от улыбки.

«Славная будет пара», — подумал он.

— Ну, что же? — сказал Асканио.

— Ну, что же? — повторил Балтазар.

— Что ты на это скажешь?

— Ничего!

— Твоя сдержанность красноречива. Ты меня одобряешь и соглашаешься мне служить?

— Почему же нет? Что надо сделать?

— Ш-ш! — сказал падуанец, вставая и обходя комнату на цыпочках, чтобы убедиться, все ли двери заперты и не подслушивает ли их кто-нибудь.

Исполнив этот долг скромного влюбленного, он возвратился к Балтазару и вынул из кармана маленькую надушенную записочку, перевязанную розовой ленточкой. Прежде чем передать ее Балтазару, Асканио поцеловал ее с обеих сторон.

— Друг, — сказал он, — я вверяю тебе счастье моей жизни.

— Оно будет в хороших руках, сеньор Асканио.

Он взял любовное послание и спрятал, но потом, подумав, прибавил:

— Может быть, вы хотите, чтобы письмо было передано сейчас же?

— Сейчас! Вот идея, которая делает тебе честь, Балтазар, и будь покоен, я не окажусь неблагодарным.

Балтазар вышел, чтобы передать любовное послание.

Едва за ним затворилась дверь, как Асканио бросился к дверям кабинета лорда Фэнсгоу. Сначала он приложил ухо к замочной скважине, но не услышал ничего. Тогда, переменив тактику, он заменил ухо глазом.

— Монах! — прошептал он. — Да, это действительно монах! И вечно этот капюшон на лице!.. Невозможно увидать его лица. Этот человек, вероятно, имеет несомненную причину скрываться!

Он выпрямился и сложил руки на груди. Лоб его был нахмурен, брови все более и более сдвигались. Все лицо выражало внутреннюю работу человека, старающегося найти разгадку трудной задачи.

«Под всякой тайной, — говорил он себе, — скрывается пожива для того, кто сумеет приподнять ее покрывало. Бывают, правда, удары кинжала. Но, ба! Я все же во что бы то ни стало должен открыть тайну почтенного отца».

И он снова стал глядеть в скважину.