Поль Феваль - Королевский фаворит

Первый министр дона Педро, короля».

Монах сложил бумагу и вложил ее в конверт, в котором находилось прежде письмо Фэнсгоу. Затем он посмотрел на адрес и, не найдя нужным изменять его, запечатал конверт своей печатью.

Все это время Балтазар был совершенно спокоен.

— Ты можешь отвезти это письмо капитану Смиту, — сказал ему монах.

Балтазар поклонился и вышел, слепо повинуясь, как невольник сераля [2] Сераль (тюрк.) — дворец в странах Востока, султанский дворец в Константинополе (прим. ред.). .

Оставшись один, монах снова перечитал письмо Фэнсгоу; потом подошел к двери своей кельи, но прежде, чем выйти, он развернув письмо, оторвал post-scriptum, касавшийся Изабеллы.

— Это наше личное дело и останется между милордом и мной, — прошептал он, улыбаясь из-под густой белой бороды. — Графу Кастельмелору нет надобности знать наши тайны.

Затем, подойдя к своей постели, он вынул из-под изголовья короткий кастильский кинжал, черный и острый, как жало змеи. Спрятав это оружие под рясу, он оставил, наконец, келью.

Луи Суза, граф Кастельмелор, был в это время в апогее своего могущества.

Альфонс был буквально его рабом и действовал только по его воле. Это продолжалось уже семь лет. С первого же дня он потребовал от короля постыдной и жестокой жертвы — подтверждения королевским указом изгнания Конти Винтимиля, выброшенного из Лиссабона народом. Это требование могло и погубить его, но в то же время удача сразу утверждала его могущество. Альфонс, не любивший никого, подписал, не поморщившись, указ об изгнании своего прежнего фаворита, говоря, что у этого шалуна графа очень странные фантазии.

Одержав эту победу, граф почувствовал свою силу и не боялся злоупотреблять ею; он стал настоящим королем Португалии.

Его отель, или лучше сказать дворец, старинное королевское жилище, которое он восстановил с большими издержками, стоял на площади Камно-Граде. Внутренняя его отделка много превосходила своим великолепием дворец Альфонса, и в Лиссабоне говорили, что Кастельмелор хотел превзойти роскошь Парижа и заставить забыть знаменитый кардинальский дворец.

Толпа придворных теснилась во всякое время в этом роскошном доме. Альфонс был самый первый и постоянный посетитель. У него были даже свои комнаты в отеле Кастельмелора, и самая лучшая комната, после комнаты графа, носила название комнаты короля.

В тот день, когда происходили только что описанные нами события, и в то самое время, когда монах оставлял свой монастырь, король давал аудиенцию в отеле Кастельмелора. Весь двор собрался там.

Тут были и лорд Ричард Фэнсгоу, и дон Цезарь Одиза, маркиз де Ронда, испанский посланник, и Аларкаоны, и дон Себастьян Менезес, и еще несколько дворян, вошедших в близкие сношения в Кастельмелором. Затем шли мещане, занимавшие дворянские должности, потому что в этом отношении, несмотря на свою гордость, Кастельмелор принужден был последовать примеру Конти.

Между всеми этими придворными только некоторые осмеливались носить на шляпах микроскопическую звезду рыцарей Небесного Свода. Этот орден совсем не пользовался расположением графа, и лучшие дни его, казалось, уже прошли.

Альфонс, напротив того, оставался геройски верен старой затее. Он горько, при всяком случае, сожалел о прекрасных охотах, которые он вел по ночам в своем добром городе Лиссабоне и постоянно занимал своего фаворита, умоляя его хоть раз устроить это удовольствие. Но Кастельмелор под разными предлогами избегал исполнения этой просьбы. Он знал, с одной стороны, что королевский патруль не любит его, и не хотел, чтобы его влияние снова возродилось. С другой стороны, ему было известно о глухом и угрожающем брожении, царствовавшем в народе. Искра могла зажечь страшный пожар. Кто знает, может быть, в настоящем положении дел, на веселые крики королевской охоты ответил бы страшный вопль всеобщего возмущения!

С летами Альфонс не окреп физически. Напротив, здоровье его ослабело, тогда как бедный разум все больше и больше путался. Он едва мог пройти, хромая, несколько шагов, и вся его наружность вызывала сострадание. Его безумие спасало его от горя. Он пел и танцевал на краю пропасти.

В этот день он был особенно весел. Его физические боли немного уменьшились, и он старался употребить это счастливое состояние как можно лучше.

Кастельмелор, бывший иногда добрым повелителем, согласился на королевский каприз, состоявший в том, чтобы сделать официальный прием в отеле. Все, кто имел какое-то отношение ко двору, были приглашены.

Альфонс сидел на возвышении, похожем на трон, а у ног его лежали две собаки, внуки знаменитого Родриго, о котором мы упоминали в начале рассказа. Рядом с королем, небрежно развалясь в кресле, сидел Кастельмелор.

Каждый из гостей по очереди подходил к королю.

Испанский посланник был принят любезной улыбкой.

— Дон Цезарь, — сказал Альфонс, — я отдал бы Эустрамадуру за ваше андалузское имение. Какие там быки, дон Цезарь, какие быки!

— У меня еще их достаточно, — отвечал испанец, — и все до последнего к услугам вашего величества.

— Хорошо, — сказал король, — в вознаграждение за это я сделаю вас рыцарем Небесного Свода.

Дон Цезарь сделал гримасу и отошел. После него подошел Фэнсгоу.

— Я вас избавляю от целования моей руки, — еще издали закричал Альфонс. «Матерь Божия, — прибавил он в полголоса, — этот собака англичанин отчаянно хромает. Я бы повесился, если бы так хромал!» — Милорд, как здоровье нашей сестры Катерины?

— Ее величество, королева английская, славится отличным здоровьем.

— А этот дуралей Карл, наш зять?

— Его величество король, если эти слова вашего величества указывают на него, обладает таким здоровьем, которое нужно для счастья Англии.

— Да! — сказал Альфонс. — Но, милорд, мне это все равно… Скажите мне, много ли горбатых в Англии безобразнее вас?

Англичанин позеленел.

— Ваше величество, — сказал он, стараясь улыбнуться, — делает мне честь, обращаясь со мной так фамильярно. Я боюсь, как бы не возбудить зависти в окружающих.

Альфонс улыбнулся и сделал усталый жест.

В ту минуту, как англичанин поворачивался, чтобы вернуться на свое место, он нос к носу столкнулся с входившим монахом.

— Что нового? — шепотом спросил Фэнсгоу.

— Ш-ш! — отвечал монах. — Я вам отвечу завтра, милорд-посланник… И Бог знает, с каким титулом придется обращаться к вам завтра!

Лицо Фэнсгоу прояснилось, на нем снова появилась обычная насмешливая улыбка, а в глазах, против воли, сверкнула молния алчной надежды.

Монах продолжал медленно подвигаться, высоко держа голову под опущенным капюшоном; толпа придворных раздвигалась перед ним с почтением, смешанным с боязнью.