Альберто Васкес-Фигероа - Силач

Словно мало было этих девяти долгих лет мучительной разлуки и неизвестности; так теперь, после четырех месяцев безумного счастья, на нее обрушилась новая напасть, грозя окончательно ее погубить.

А с ней и ребенка.

Возможно, их сожгут вместе или позволят ему родиться и тут же отнимут. И в самые темные ночи, лежа на койке в грозящей поглотить ее тьме, Ингрид не слышала ни единого звука кроме перекрикивания часовых и в отчаянии взывала к небесам, чтобы не позволили ему появиться на свет, чтобы она вместе с сыном отправилась в далекие миры, где любовь всегда побеждает ненависть.

Где же ты?

Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня из этой темной и сырой могилы, куда меня заточили до конца жизни?

Приходи же и спаси своего ребенка! Спаси хотя бы его, ведь он ни в чем не виноват!

Она сидела, чутко прислушиваясь к каждому шороху, а душа ее взывала к возлюбленному; Ингрид казалось, что Сьенфуэгос, где бы он ни был, непременно услышит ее и придет.

Но он все не приходил.

Почему же он не приходит?

Неужели испугался? Неужели ужас, внушаемый империей кошмаров, так велик, что напугал даже того, кто уже сталкивался с миллионом опасностей?

Инквизиция знала, что человек, лишенный всех контактов с близкими, полностью изолированный в камере, словно болтается в пустоте, он становится хрупким и уязвимым, как акула на берегу или орел без крыльев.

Самый быстрый способ лишить человека воли — выбить из-под него все точки опоры, изолировать от действительности, так чтобы он начал путаться в представлениях о ней, даже в представлении о времени и пространстве, лишить его всех способов защиты, и тогда он сдастся, даже не сообразив, как это произошло.

В том, как разрушить человеческую сущность, святая Инквизиция преуспела как никто другой. Каких бы успехов ни добилось человечество на ниве науки, максимальной жестокости достигли те, кто полагается на бога в качестве оправдания своим действиям.

Лишь высшим благом можно оправдать высшее зло, и эту идею поддерживает легион фанатиков, в глубине души истосковавшиеся по самым отвратительным зверствам.

Всякое преступление будет оставаться преступлением, если только оно не совершено во имя какого-либо бога, и каждый преступник будет знать, что он преступник, если не сможет переложить вину на высшие силы.

С чистой совестью и убеждением, что жестокость оправдал сам Господь, инквизиторы потакали своим самым низменным инстинктам, при это обладая самым изощренным умом, и эта неповторимая комбинация породила такие ужасы, что пять столетий спустя само упоминание об этом приводит в ужас.

В каком же состоянии духа пребывала одинокая и беременная женщина, когда на протяжении многих дней и месяцев никто не трудился объяснить ей, что произойдет с ее ребенком?

— Сколько еще мне предстоит провести в этих стенах? — спрашивала она.

Брат Бернардино молчал, пристально вглядываясь в ее лицо, словно надеясь найти в нем признаки одержимости Князем Тьмы. Хотя иногда он все же ей отвечал, слегка запинаясь от смущения:

— Поверьте, время, которое вы провели здесь — не более чем капля в океане времени.

— Но у меня не так много его осталось, — взмолилась она. — Я должна родить ребенка подальше от этих стен, от этих страданий, от этих крыс, наконец!

— Что значат несколько недель или даже месяцев, когда на карту поставлено спасение вашей души, а возможно, и души вашего ребенка?

— О каком спасении вы говорите, если до сих пор я лишь чудом не потеряла ребенка — учитывая, в каких условиях я живу? Чего стоит эта справедливость, равенство и милосердие, если на карту поставлена жизнь невинного существа всего лишь по навету какого-то неизвестного?

Доброго монаха не могла не тронуть глубина ее отчаяния, и однажды вечером он шепнул ей на ухо:

— Обвинение отозвали.

— Как отозвали? — недоверчиво пробормотала донья Мариана Монтенегро. — В таком случае, что мне здесь делать?

— Ждать.

— Ждать? Но чего?

— Ждать, когда божественное провидение смилуется и ниспошлет мне знак, который рассеет последние сомнения, — последовал нелепый ответ. — Я лишь скромный дознаватель, и меня подстерегают тысячи ловушек, которые силы зла расставляют на пути тех, кто ищет истину.

— А если провидение так и не подаст вам никакого знака?

— Значит, вы никогда отсюда не выйдете. Но не волнуйтесь, если в разумный срок я так и не смогу найти верного решения, то передам это дело в руки компетентных судей.

— В руки Святой Инквизиции? — ахнула Ингрид.

— Возможно.

— Но ведь суд может затянуться на много лет.

— Как утверждал Фома Аквинский, любая мука, имеющая целью своей спасение души брата твоего во Христе, оправдана, поскольку является духовным благом. Что значат телесные страдания, если они очищают наши души. И вспомните, сколько святых подвергали себя бичеванию, чтобы приблизиться к Богу.

— Но я вовсе не стремлюсь к святости, я лишь хочу родить красивого и здорового ребенка, — возразила она. — И не понимаю, по какому праву вы держите меня в тюрьме, не имея никаких доказательств моей вины, по одному лишь голословному обвинению? И даже теперь, когда обвинение отозвали, вы продолжаете держать меня здесь...

— Я должен убедиться, что сатана не приложил руку к решению вашего обвинителя.

— А не проще ли было сатане с самого начала не допустить, чтобы меня арестовали?

— Возможно, но не в моей власти знать его мысли и намерения. Быть может, Господь не дал дьяволу дара читать мысли людей, и ему приходится иметь дело лишь со свершившимися фактами.

— Боюсь, вы пытаетесь выжать из меня признание, словно грязную воду из половой тряпки, пусть даже в ней уже не осталось ни единой капли, — произнесла немка. — Страшно подумать, сколь злую и ужасную силу представляет собой Инквизиция, если даже такой уравновешенный человек как вы потерял представление о том, что справедливо, а что нет.

— Что же такого несправедливого в предположении, что ваш обвинитель мог испугаться кого-то или чего-то — скажем, пыток или смерти на костре? Мой долг — добраться до сути дела.

— Ну а я какое имею к этому отношение?

— Самое прямое. Вы — та ось, вокруг которой вертится все это дело. И хотя в глубине души я уверен в вашей невиновности, не хочу впадать в грех гордыни и думать, что мои убеждения сильнее происков Князя Тьмы.

— Порой вы говорите, как доминиканец, а не как францисканец.

— Все мы — братья во Христе.

— Разумеется, но я всегда считала, что ваш орден более преисполнен любви к ближнему и к природе, чем остальные, и что ваш Бог — это бог не мести и ненависти, а сострадания и любви.

— Позвольте вам напомнить, что я здесь выступаю не как францисканец, а как следователь, которому поручили это дело даже против моей воли. На самом же деле моя душа стремится вглубь этих лесов, чтобы нести туземцам слово Божие.