Альберто Васкес-Фигероа - Силач

— Вы не сможете выбраться из нищеты до самой смерти, если не избавитесь от дурной привычки проигрывать все, что имеете, — отрезал мастер Хуан де ла Коса, давая знак трактирщику, чтобы принес еды для голодного товарища. — Какие у вас планы на будущее?

— Планы на будущее? — поразился тот. — Да просто выжить, что в наше время само по себе нелегко! Если никто не затеет новую экспедицию за золотом или жемчугом, мне останется лишь гнить на рудниках. Там хотя бы кормят, и есть надежда когда-нибудь разбогатеть. Кто-то же разбогател?

— Забудьте о рудниках, — посоветовал Сьенфуэгос. — Не знаю, что за проклятье там кроется, но каждый, кто спускается туда, теряет рассудок.

Знаменитые «копи царя Соломона» на острове действительно предствляли собой совершенно особый мир, поскольку, несмотря на то, что официально они принадлежали столице, Санто-Доминго, старатели жили по собственным законам и обычаям, порой довольно странным. Всю неделю они гнули спину, в поте лица добывая свое богатство; однако это богатство принадлежало им лишь до субботнего вечера, когда они всем составом выбирались на свет божий и спускали на вино, карты и женщин большую часть того, что удавалось добыть за неделю ценой непосильных трудов и лишений.

Кроме того, как известно, фактически эти шахты принадлежали Короне, определенный процент от добычи золота отходил адмиралу, церкви или городской администрации, так что старателю в конечном счете оставалось не более трети того, что удалось вырвать из недр земли. Хотя для многих даже это было гораздо больше, чем они могли бы заработать в Европе за сотню лет непосильных трудов.

«Золотая лихорадка» охватила весь остров с того памятного дня, когда некий счастливчик обнаружил золотой самородок размером с буханку хлеба, самый крупный в истории. Предприимчивый губернатор тут же ревизовал находку, дав ей имя «Донья Хуана», в честь эксцентричной наследницы престола, в надежде на то, что, возможно, бесценный подарок поможет ему вернуться ко двору и хоть немного смягчит сердца властителей, чье расположение он потерял.

Но несмотря на то, что кое-кому из старателей действительно удалось скопить несметные богатства, а некоторые даже имели в хозяйстве золотые кубки, тарелки и столовые приборы, старатели жили в самых нечеловеческих условиях, вынужденные работать по колено в воде, в липкой и жаркой духоте, полной зловонных испарений, не говоря уже о комарах и пиявках, пожирающих их живьем, страшных болезнях и вечной грязи, покрывающей тела с ног до головы.

Это было поистине нечеловеческое существование; день и ночь их стерегли вооруженные стражники; ели и спали они в тесных забоях, по колено в собственных нечистотах, презираемые всеми, кто считал труд шахтера, пусть даже этот шахтер трудился на золотых рудниках, позорным для любого человека, сохранившего хоть каплю достоинства.

Жители города делились на целую систему рангов или каст; на вершине этой кастовой лестницы стоял губернатор с собственным маленьким двором, который составляли несколько десятков подхалимов и лизоблюдов, а также высшие иерархи церкви; а самую нижнюю ступень занимали шахтеры и туземцы. На промежуточных ступенях находились военные, священники, моряки, торговцы, ремесленники, крестьяне и проститутки, а также, само собой, бесчисленное множество людей вне закона.

И это уже не говоря о целом легионе всевозможных юристов, адвокатов и писарей — публики весьма активной, и, несомненно, играющей важную роль в жизни зарождающейся колонии.

Тяжбы за права на новые земли, титулы и привилегии стали, казалось, основным занятием половины жителей острова, ведущих непрестанную борьбу с другой половиной, поскольку в Новом Свете каждый вчерашний нищий мнил себя землевладельцем, а большинство новичков пребывало в абсурдном убеждении, что после трех недель действительно нелегкого плавания вчерашний нищий станет чуть ли не местным королем, бандит с большой дороги — капитаном гвардии, а сын прачки преобразится в идальго с фамильным гербом.

«За месяц море породило больше дворян, чем все короли за целый век», — говорили на Эспаньоле. И действительно, едва ли теперь нашелся бы на острове какой-нибудь неотесанный кастильский подмастерье, который не мог бы похвалиться громким титулом, хотя при этом едва ли сумел бы грамотно написать ту самую блистательную фамилию.

Их права на владение землей, индейцами, золотом, жемчугом, пряностями или на открытие и завоевание новых империй — на том лишь основании, что они родились по другую сторону океана, были, разумеется, более чем сомнительны, а потому на немногих судей, присланных их величествами, обрушилось такое количество всевозможных тяжб, и не стоит удивляться тому, что на протяжении многих лет они зачастую подписывали прошения, даже их не читая.

Построение нового общества было поистине нелегкой задачей, особенно, если это приходится делать впервые в истории, а у тех, на кого возложена столь важная и ответственная миссия, нет ни опыта, ни средств, ни должной системы, ни даже элементарного представления о том, с какой стороны взяться за дело. Ведь до сих пор никто не сталкивался с подобной проблемой: как открыть и заселить новый континент, где жили людьми, находящиеся на самой примитивной стадии развития.

К тому же немалую роль сыграло высокомерие чужаков, непоколебимо убежденных в том, что их образ жизни и правления — единственно правильный и достойный существования, а стало быть, и здесь нужно установить такие же порядки, как в Кастилии или Арагоне.

Переезжающий с места на место двор, монархи, больше пекущиеся о внутренних проблемах, чем о создании империи, по поводу которой еще не приняли определенного решения, правящие где-то далеко и не имеющие ни малейшего представления о настоящих проблемах новых земель.

Результат у этой логики был лишь один — полный хаос.

Хаос поселился в этом городе с самого рождения и теперь рос вместе с ним, создавая какую-то невообразимо абсурдную смесь гордой и надменной столицы, суровой крепости, разношерстного порта и цыганского табора. Здесь индейцы прохлаждались в тени дворца, каменные особняки перемежались бревенчатыми хижинами, крытыми соломой, в которых эстремадурцы, андалузцы и жители Майорки пытались приноровиться спать в гамаках, сплетенных из пальмовых веревок.

Завезенные европейцами свиньи, собаки и крысы соперничали за кухонные отбросы с местными черными грифами-самуро, а в жаркий полдень зловоние нечистот смешивалось с ароматами девственного леса и сладким духом патоки, тянувшимся от первых на острове сахарных заводов.

Сахарный тростник, ввозимый в Андалусию с Востока арабами, охотно прижился и пышно разросся на этой жаркой плодородной земле, и кое-кто уже начал понимать, что вовсе не золото здешних рудников, не жемчуг здешних морей и не пряности, добываемые в здешних лесах, а именно сахарный тростник может принести поистине баснословное богатство.