Ольга Сарник - Карьера Югенда

Мрачно, не отрываясь, смотрели мы в огонь. Ни веселья, ни смеха. В Бресте шутки кончились. Вкусно дымила полевая кухня.

Мы с Дитрихом отошли и уселись чуть поодаль, на бревно. Не люблю сидеть на камнях. Дитрих писал что-то веточкой в пыли. Какие-то дурацкие формулы выводил. Зачем я сюда поехал? Кретин…

У костра сержант Хуго Дрешлер играл на скрипке что-то на редкость заунывное. И так противно, ещё этот скрипач тоски нагоняет. Но никто не шевелился, все сидели, как загипнотизированные. Я опомнился первым и рявкнул:

– Хуго, заткнись!

Скрипка покорно смолкла. И тут все оживились, загалдели, дескать, и так тошно, а ещё ты тут… И зачем я поехал… Хуго скрипку притащил на войну, – тоже кретин. Кто мотоцикл тащит, кто – скрипку… Но играет хорошо, не подкопаешься.

– Моцарт тоже из Австрии, – неожиданно выдал Дитрих.

– И что?

– Хуго исполнял «Реквием» Моцарта – терпеливо разъяснил мне Дитрих. – Моцарт – из Австрии.

– Ну и что?

– И фюрер родом из Австрии.

– И что из этого следует? – насторожился я.

– А то, что мы великий народ, дубина! – взорвался Дитрих. Он во всём подражал своему фюреру, даже манеры его копировал.

Внезапно Дитрих наклонился к моему уху и тихо-тихо зашептал:

– Сегодня мы похоронили уже двадцатого офицера… а сколько убито солдат – представить страшно. Ты знаешь?

– Около трёхсот, – угрюмо отозвался я. – Хорошенький получается блицкриг! Да мы во всей Европе потеряли меньше, чем в одном этом проклятом Бресте!

– Тише! – зашипел Дитрих мне прямо в ухо. И воровато оглянулся. Но никто нами не интересовался.

– Чего стоит тот снайпер, которого я сегодня расстрелял, – продолжил я уже шёпотом. – Он убил пятнадцать наших, из них десять офицеров. Засел на чердаке собственного дома.

– Я знаю, его запрещено хоронить, – закивал Дитрих. – Но лично я бы его зарыл, от греха подальше. По мне, он и сейчас жутко опасен. Так и смотрит своими глазищами…

– Следит, чтобы тебе не достался мраморный замок.

Но Дитрих гордо вскинул голову:

– Мы сильнее. Мы победим! Потому что мы – великая Германия! А ты – слюнтяй! Замолчи!

…И я надолго замолчал. Я стоял в берёзовой роще, такой весёлой, светлой, летней. Но видел только частокол деревянных крестов. Каждый крест венчала каска. Пилотки мы не вешали, они быстро истлевали. Жестяные таблички блестели на июльском солнце. Вот и всё убранство.

На одну из таких табличек я и смотрел, как заворожённый. «Дитрих Ойген Бойль 13.05.1918 – 25.07.1941». Его каска. Я долго держал её в руках. Наконец нерешительно водрузил на крест. Руки мои предательски дрожали, буквально ходуном ходили. Вот и всё… Долго я не решался уйти. Я знал, что никогда больше его не увижу. Даже могилу его не увижу. Что же я скажу его родителям, когда вернусь? Точнее, если. Если вернусь. Я видел, как это было. Он погиб на моих глазах. Не смог, не успел выбраться из-под миномёта. Я ничем не мог ему помочь, я оказался слишком далеко… Им лучше не знать.

Мой единственный друг погиб. Злой смертью. Я никогда этого не забуду. И такого друга у меня больше не будет. Дитрих незаменим. Второго такого на свете нет, и не будет никогда. В моей памяти вдруг всплыло перекошенное лицо Акселя, который кричал мне: «Завидую тому русскому, который размажет тебя, тварь!». Сухие от боли глаза наполнились слезами, и я крикнул что было сил:

– Не размажете, твари!

Спи спокойно, Дитрих.

– Я отомщу за тебя, Дитрих! – твёрдо пообещал я ему. Как живому. И ушёл, не оглядываясь.

V

Ни один из нас и не предполагал тогда, что нам придётся намотать на свои колёса миллионы километров русских дорог и бездорожья, сквозь зной, мороз, кровь и ненависть.

Теми же дорогами нам навстречу шли пехотинцы, но в другой форме, защитной, советской. Конные повозки волочили по дорожной пыли боеприпас, полевую кухню, прочий солдатский скарб.

Пожилой усатый майор шёл плечом к плечу с земляком, добродушным толстяком поваром. Когда они миновали указатель, гласивший: «Сухой Лог», их нагнал молоденький лейтенантик. Вчерашний выпускник артиллерийского училища. Как былинный богатырь – высокий, румяный, ясноглазый. Козырнул:

– Младший лейтенант Макаров. Товарищ майор, разрешите обратиться!

– Разрешаю, обращайся.

– Тут моя деревня, разрешите во время привала навестить родных?

– Разрешаю, только бегом! Не больше двадцати минут тебе на всё, про всё.

– Есть! Спасибо…

Макаров умчался вперёд, как ветер. Майор, помрачневший, проводил его тяжёлым взглядом. Он видел, как Макаров обогнал головную телегу обоза и исчез в кустах, нырнув на только ему известную тропинку.

–Перед смертью не надышишься…

Повар весело ухмыльнулся:

– Не наелся – не налижешься!

Но майор тяжело вздохнул и помрачнел ещё больше.

–Всё бы тебе, Борька, зубы сушить… Сколько их таких ещё поляжет?

VI

Ровно через две минуты он добежал, запыхавшись, до околицы родного села. Вынырнул из-за поворота и стал как вкопанный.

Улица Ленина, главная улица села, была целиком выжжена. Как рёбра, торчали из земли каркасы изб и изгородей. Окна немногих уцелевших домов с тоской смотрели выбитыми, пустыми глазницами. Только в конце улицы виднелась совершенно целая изба, что рядом с колодцем.

Как страшно идти домой! Но надо. Медленно, как на Голгофу, пошёл он по родной улице. Дошёл до перекрёстка. Сейчас будет поворот направо и… Он крепко зажмурился. Заставил себя открыть глаза, и сердце упало, как подстреленная птица. Пепелище. Рёбра избы. Машинально стащил с головы каску, опустил голову.

Сколько он простоял так, и сам не знает. Встрепенулся, услышав звяканье ведра, вскинул голову. Баба Тася! Древняя старуха в чёрном платке. Лет ей больше, чем самому Сухому Логу. Баба Тася, шаркая галошами, шла к колодцу, волоча за собой на верёвке жестяное ведро.

Видно, помочь некому. Осталась старуха одна. Макаров, ужаленный последней, безумной надеждой, всем существом устремился к ней:

– Баба Тася! Куда! Дай помогу.

Макаров подбежал к ней и мягко взял ведро из старческих рук.

– Митька, ты, что ли? Не узнать тебя, милай…

Баба Тася бессильно махнула рукой и всхлипнула. Макаров тем временем деловито спустил ведро в колодец. А баба Тася всё вытирала глаза углом платка… Макаров долго не решался спросить.

–Мои-то… где? – голос сорвался, как в пропасть.

Баба Тася потупилась, и по её впалым морщинистым щекам уже открыто покатились слёзы.

– Остались Тоня Семёнова со Стёпкой, Светка Морозова да я, старая. Вот и весь тебе Сухой Лог… Что творилось тут… немцы окаянные… креста на них нет! – прошептала баба Тася, словно боясь, что её услышат.

Линия фронта неуклонно ползёт на восток… Макаров молча тащил ведро с водой к единственному уцелевшему в селе дому. До войны там жили Харламовы. Теперь живут четверо уцелевших односельчан. Значит, и Харламовых больше нет. Большая была семья, дружная… Их дом – самый ближний к колодцу. Хороший дом, крепкий… Не случайно он уцелел. Себе оставили, гады, чтобы за водичкой ближе было ходить…