Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 2

– Семя змея и семя жены враждуют от века. И война не кончена.

– Сомневаешься, кто ты есть сам? Ищущий плодов от древа познания! Чьи плоды дал вкусить змий.

– Это ложь, – повторил я. – Хоть мы не безгрешны. Ты обманываешь меня, чтобы сбить с толку, а после заполучить, что нужно.

– Посмотри же вокруг! Тут каждый сам за себя. Я не отворачиваю лица от правды. Всякая тварь гнусна, потому что все пожирают друг друга. Имеющий девяносто девять овец отберёт единственную овцу бедняка и разорит его, но не поделится излишком.

– В ответ на каждое твоё слово из Священного Писания я приведу тебе сто в опровержение твоей кощунственной гипотезы.

– Ты ждёшь вступить в научный диспут? Глупец! Это не гипотеза!

– Тогда наберись смелости и отвечай, что тебе от меня нужно! – вскричал я.

– У тебя есть свитки, – с яростной дрожью в голосе процедил он сквозь зубы. – Ты должен отдать их мне.

– Свитки? – искренне не понял я, и хотя не желал раздражать его, но так и вышло.

– С именами! – вскричал он в бешенстве. – Ты не мог их оставить, они у тебя. Это самое дорогое, и они с тобой! Где они?

– У меня их нет, – сознался я не из страха, а потому что это была правда.

– Они у тебя. Я должен если не заполучить их, то уничтожить. Но если тебе не дали утонуть, то они у тебя. Где они?

– Для чего тебе… имена?

– Враги – не должны быть поименованы! Они вернутся, тогда и настанет конец света!

– Или его начало? – равнодушно вопросил я.

– Что тебе до того начала? Все мы будем сметены с лица земли!

– А может, то и к лучшему – после всех обвинений нашему роду?

– А почему их род почитаешь ты за лучший? Он другой – да, но почему же лучший? Мы тоже божьи твари! Почему Бог не уничтожил сатану? Так послушай мой ответ. Бог любит своих детей – всех, без остатка. Даже падших. Такова любовь. Они сметут всех нас – всех, так чем же они лучше? Ты не веришь мне. Пускай. Я говорил о мерзостях нашего существования, но скольких гениев и святых, покинувших преисподнюю, дал наш род? И всё это мы должны оставить им? Кому же? Если они безгрешны, то лишь по своей природе нет в них тьмы и семени тлена. И кто более ценен Богу – исконно не свободные твари, или сделавшие выбор в пользу добра сознательно?

– Когда говорят – лукавый, разумеют тебя.

– Что ж, – с досадой вздохнул он. – Возможно. Но я должен кое в чём убедиться.

Я так увлёкся спором, что не заметил, куда делся Ведун. Поспешно обернувшись, я обнаружил его подкравшимся к моему коню. Он явно задумал недоброе, я потянулся к пистолетам, но теперь находился между двумя врагами, которых не мог видеть одновременно. Нужно было угадать, от кого из них ждать первого выпада или – самому избрать жертву. Прохор знал больше о настоящих делах, но отец его о делах прошедших. Пока я рассуждал, чьи сведения более ценны, старик, прихватил коня под уздцы и полоснул лезвием по ремням моей седельной сумки. Я не успел и взвести курка, как оттуда вывалился золотой жезл и подкатился к его ногам. Перекошенное от бессильной злобы лицо старика отразило ненависть и страх. Его словно отшвырнуло назад на целую сажень; он упал, будто подрубленный выстрелом, и в бешенстве, обернувшись в нашу сторону и тыча перстом в меня закричал Прохору, захлёбываясь от гнева:

– Он ничего не знал! Ничего не знал про них! Он даже не додумался, что держал в руках – сосуд!

– Это не помешает нам, – ответил Прохор. – Он откроет его. Ах, пистолеты…

Я медленно отступил в сторону, так чтобы видеть их обоих. В высоком небе, заливаясь, пел жаворонок. Я рассмеялся. Последнее звено найдено. Жаворонок Голуа. Что он там говорил: они сами находятся взаперти…

– Я ни разу не видел тебя в храме, Прохор, – сказал я, уверенно беря его на мушку.

– Зачем вера тому, кто знает верно?

– А вот зачем. Например, взять в руки этот предмет. Ты говоришь, мы одинаковы? Как бы не так! Может, мы и одно по наследству плоти, но по духу мы разные. Вы – в клетке вашего духа, а я, вольно или нет – отрёкся от него. Почему так важно помянуть всех ангелов? Отвечай, или я за себя не ручаюсь.

В его руках сейчас была какая-то склянка. Он откупорил её и промокнул широкий рукав своей одежды.

– Если в начале было Слово, то оно важно и в конце. Что убийцы-подмастерья требовали от Адонирама-мастера? Слова, пароля, ключа. Зная его, можно требовать высшей платы. Свободы. Чтоб никакого времени.

– Раствор господина Либиха? – насмешливо спросил я. – Но пуля быстрее.

Он, казалось, вздохнул с сожалением, извлёк из-за пазухи небольшую трубку, сунул её в рот и выдохнул. Через мгновение острый шип вонзился мне в шею. Я выдернул его, опасаясь яда, но зря. Прохор, как всегда, играл в несколько ходов: применил сей приём не для отравления, а лишь отвлекая внимание. Пока возился я с шипом, он подкрался ко мне и заткнул нос и рот рукавом с омерзительной влагой.

Были это сильные, издревле славные люди…

Я опрокинулся набок и не мог пошевелиться. Может, раствор оказался не слишком крепок, или действовал он на меня недостаточно продолжительно, но чувства мои не исчезли разом. Я слышал шаги своих противников, их разговоры, но не мог понять, почему сквозь закрытые веки начали проступать странные тени. Окружающий мир наполнился шорохами и туманом. Оба врага мои, занятые до того мною и глухо спорившие о моей дальнейшей судьбе вдруг отступили, бросились бежать и разом упали. Туман быстро сгущался, и теперь я мог видеть всё окрест на многие версты, и солнце сияло мне из-под горизонта. Высокие существа появились сразу отовсюду, они шли наполовину под землёй, их ясные лица светились покоем, и они говорили – хоть и молча. Медленно поднимались они, и я никак не мог понять, от чего они становятся всё шире – пока не почувствовал, что лечу сам.

Очнулся я ночью, лёжа в каком-то странном мешке, и в беззвёздной пустынной тьме провёл время до рассвета, почти не чувствуя холода. Заботливо подложенная под руку фляга утолила мою жажду свежей вкусной водой. Я долго ехал на север, пытаясь примириться с тем, о чём догадывался и в чём имел возможность убедиться теперь. Проездом через Калужскую губернию, я остановился в Свято-Тихоновой обители. Мне требовался духовный совет. И остановившись там на три дня, я остался на тридцать лет.

Ещё не один год чувствовал я, как душа моя истончается под бременем тяжёлых размышлений сих, мрак и уныние заступают место веры, а сомнения в догматах Святой Церкви переполняют мои помыслы. И лишь трудом и смирением пришёл я, склонив голову, на путь покаяния в иночестве, где молитвами о спасении мира стремлюсь стяжать Духа Святого и, как умею, исцелить раны, нанесённые гордыней отцов пред всеблагим ликом Создателя Вселенной и страстных душ наших, надеясь до последнего дыхания лишь на милость Его.