Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1

Он стиснул кулаки и стремительно бросился вон. Я долго ещё курил, ожидая – не вернётся ли он, и размышлял, не подвела ли меня и в самом деле моя запальчивость. Понимал ли я перед тем, как начать говорить, что дело может кончиться поединком? Безусловно, и твёрдо обещал себе не поддаваться никаким ответным оскорблениям Артамонова. Но почему-то я совершенно не допускал в мыслях художника в качестве стороны, могущей бросить вызов. В своих покоях обнаружил я на полу записку от Артамонова с требованием сатисфакции. Там же прилагалось описание места в трёх вёрстах от имения, по дороге, ведущей к Арачинским болотам. Сожалея уже о содеянном, отправил я своё согласие.

Нет, дуэли не страшился я, ибо стрелял превосходно, а вот в умениях художника сомневался не без оснований. Каллиграфическим почерком, тронутым дрожью негодования предлагал он стреляться назавтра без секундантов и обещал достать пару пистолетов. Своё необдуманное поведение я уже обзывал поспешностью, а вызов его расценил как чистое ребячество, картину, позу, о которой он уж тоже, вероятно, жалел. Увы, в деле этом слишком часто решает всё минутный гнев, но и под влиянием этого справедливо почитающимся смертным греха я застрелил бы противника с пятнадцати шагов в десяти испытаниях из десяти. Хотя гибель этого человека и приоткрывала мне один заветный путь, но допустить её не позволяла мне не только совесть. Отсутствие секундантов сделало приготовления похожими на дурной водевиль. Мы уговаривались о правилах в личной переписке, а мой дуэльный гарнитур остался с багажом и путешествовал в Одессу без пользы, посему Владимир, догадываясь о том, и взял на себя обузу обзавестись пистолетами. Мой злой язык приготовился зубоскалить на предмет всего происходящего, если бы глаза мои не убедились в чрезвычайной серьёзности намерений соперника. Я же, не держа на Артамонова в сущности никакого зла, признаюсь, ещё рассчитывал на мирный исход. Хоть практика не возбраняла таких дуэлей, но недостаток свидетелей совершенно сравнял бы наш поединок с убийством в глазах полиции и общества. А главное – Анны, которая была не из тех, кто позволяет решить за неё её выбор. Вдобавок, если жестокие законы против дуэлей ни разу не приводились в исполнение, то после нашего поединка убийцу ждала неминуемая каторга. Надо ли объяснять, что такое продолжение карьеры не входило в мои планы. Выстрел в воздух с моей стороны мог стать выходом лишь отчасти, ведь бессмысленно вверять собственную жизнь слепому случаю я так же не желал. Решение родилось мучительно: на случай крайнего упрямства Артамонова, если увижу зрачок дула его пистолета, я постановил первым прострелить ему ногу. Но кто мог знать, на каких крыльях неумолимый рок понесёт наши пули, посему, так или иначе, я посулил Прохору ещё один рубль, велев выпросить на конюшне экипаж, в котором нашлось бы место с удобствами разместить лежачего раненого.

Прохор догадывался о какой-то части замышленного дела, потому что обыкновенные свои байки и шуточки заменил молчаливыми вздохами, да с лишним усердием стегал лошадёнку, и без того идущую резвой рысью. Пять вёрст мы проделали меньше чем в полчаса, я опаздывал к условленному времени, впрочем, меньше, чем рассчитал для того, чтобы у моего противника нашёлся законный повод достойно отменить дуэль, не потеряв при этом лица предо мной и при этом не затронув моей чести обвинениями в уклонении от сатисфакции – ведь свидетелей мы не имели.

Что ж, место Артамонов выбрал удачное, художественный вкус не подвёл его. Не сверяясь с другими приметами, ещё издали увидал я возвышающуюся кромку старого берега, на лезвии которого наша пара смотрелась бы живописно, соответственно окружающему пейзажу. Сейчас на ней паслась лишь лошадь, и я удивился, что Владимир прискакал верхом. В этом одновременно виделись мне глупость неопытного дуэлянта и твёрдая решимость кончить дело, приняв любое решение рока. Я же вовсе не желал смиряться с навязанной нам злой волей.

Выйдя у развилки, и наказав вознице следовать за мной через четверть часа, я направил стопы к человеку, расположившемуся спиной ко мне на большом камне саженях в ста. Мольберт, стоявший рядом, возбудил в моём холодном ещё недавно рассудке новую волну противоречивых чувств: от восхищения его самообладанием до опасений, что я слишком мало знаю о противнике, водящем кистью по холсту не дрожащей рукой пред лицом судьбы. Что, если он являлся также превосходным стрелком, видя во мне лишь статского школяра, негодного к военному делу? Или это недвусмысленный намёк: рука художника тверда, сегодня она чертит ровную линию солнечного луча, а завтра след пули? Мысль сия, порождённая природной мнительностью, не только позабавила меня, но и встревожила, и, чтобы не показаться себе трусом, я ускорил шаг.

– Прошу простить меня, но только за опоздание. Вы ещё не передумали, Владимир? – спросил я издали, не доходя несколько шагов. Я не без труда построил свой вопрос на грани фамильярности. Общение с противником напрямую нашим казусом не только не возбранялось, но диктовалось простой неизбежностью. – А блеклые цвета вы передали превосходно.

Когда он встал и повернулся, я застыл на месте, точно мне в грудь упёрлось острие клинка. Удары сердца откуда-то снизу погнали кровь ощутимыми толчками.

Вместо Артамонова мне холодно улыбался или, вернее, усмехался, господин Голуа.

– Можно опоздать к дуэли, но нельзя опоздать к смерти, – сухо заметил он.

– Этьен? – с усилием сглотнув ком, неприязненно воскликнул я, не переходя на французский. – Вы – что здесь делаете? И где Артамонов?

– Прошу, – ответил тот и указал дальше к обрыву, где на маленьком походном столике ждал нас пистолетный ящик. Сбоку, из-за ближайшей раскидистой ветлы, где махала хвостом вторая лошадь, к нему направлялся Владимир. Он совершенно не глядел в мою сторону. Меня немного позабавило, что он накинул плащ, видно, полагаясь на легенду, что свободные полы этой одежды, создавая иллюзию крупной мишени, расхолаживают противника и мешают целиться.

– Так кто из вас чей секундант? – спросил я сколь мог презрительно, когда мы все сошлись. Но, признаюсь, ощутил я в тот миг уже колючий холодок, который, спустившись в живот, никак не желал покидать его. Угрозу Голуа мог я рассматривать двояко: бравадой, призванной поколебать мою уверенность как противника, и гнусной забавой убийцы, издевавшегося над жертвой.

– Я просил господина Голуа одолжить мне пистолеты и зарядить их. Если вы не возражаете, Этьен станет нашим секундантом, – Артамонов по-прежнему избегал встречаться со мной глазами, что, впрочем, могло трактоваться как угодно.

Лишь теперь, когда француз взялся за оружие, я, наконец, понял, что беспокоило меня в его голосе и манере двигаться, пока мы шли к устроенному месту. На руке его я увидал свежую отметину, которая могла оставить только кислота, когда он, разжигая в темноте спичку, пролил из ампулы немного на запястье. Угрожавшая мне таинственная личность, главный из заговорщиков, наконец, стоял передо мной опознанным. И сейчас мне требовалось всячески скрывать свою догадку, но осознание этого заставило мои мышцы невольно произвести какое-то неловкое движение, потому что когда я перевёл взгляд выше, мои глаза столкнулись с пронзительным взглядом Голуа. Секундное замешательство, понадобившееся ему для ответной догадки, сменилось зловещей ухмылкой человека, готового ко всему. И в том заключалось его несомненное преимущество передо мной, ибо я не чувствовал в себе готовности поступать против правил.