Вальтер Скотт - Вудсток, или Кавалер

«Он ничего не спрашивает про незнакомого юношу, — подумал Джослайн, — не дай бог, он что-нибудь подозревает или уже знает!»

Но его сомнения рассеялись, когда во время следующего разговора Джозеф Томкинс упомянул о побеге короля через Бристоль как о совершенно достоверном событии и назвал даже корабль, на котором, по его словам, отплыл Карл, и имя капитана; казалось, он был совершенно убежден в надежности этих сведений, и Джослайн решил, что Томкинс ничего не подозревает.

И все же, несмотря на такую уверенность и дружеские отношения с Томкинсом, преданный егерь решил вести за своим приятелем тщательное наблюдение и был готов в случае надобности поднять тревогу.

Правда, он признавал, что его так называемый друг, несмотря на свои пьяные и восторженные разглагольствования, может быть и заслуженно пользовался доверием доктора Рочклифа, но все же был настоящий пройдоха; верх и подкладка его плаща были разного цвета; он мог соблазниться высокой наградой, и, в надежде на прощение своих прошлых неблаговидных поступков, не прочь был еще раз вывернуть свой плащ наизнанку… Вот почему Джослайн не переставал вести пристальное, хоть и незаметное наблюдение за Верным Томкинсом.

Как мы уже говорили, скромного секретаря хорошо принимали и в городке Вудстоке, и в замке, и даже Джослайн Джолиф старался скрыть свои подозрения, встречая его со щедрым и сердечным гостеприимством. Были, однако, два человека, которые по совершенно различным причинам враждебно относились к Томкинсу, так радушно принятому повсюду.

Один из них был Ниимайя Холдинаф: он с негодованием вспоминал о грубом вторжении индепендента на его кафедру, и в частных беседах всегда говорил о нем как о лживом миссионере, в которого сатана вложил дух обольщения; однажды он произнес торжественную проповедь на тему о лжепророке, у которого из уст выскакивают лягушки. Речь эта имела большой успех у мэра и среди городских богачей, которые сочли, что их проповедник нанес жестокий удар самой основе учения индепендентов.

С другой стороны, приверженцы тайного духа утверждали, что Джозеф Томкинс взял успешный и победоносный реванш в проповеди, произнесенной вечером того же дня, где он доказал, убедив многих ремесленников, что текст из пророка Иеремии: «Пророки прорекают ложь, а священники господствуют при посредстве их», прямо относится к пресвитерианской системе управления церковью. Холдинаф сообщил о поведении своего противника преподобному мистеру Эдуардсу, чтобы тот включил Томкинса в следующее издание Gangrasna как зачумленного еретика, а Томкинс указал на пастора своему начальнику Десборо как на человека, с которого можно взыскать крупный штраф за оскорбление тайного духа, и при этом уверял, что хотя проповедник с виду и кажется бедным, можно поставить к нему на постой нескольких кавалеристов, пока он не заплатит штрафа, — тогда жены всех богатых лавочников опустошат кассы своих мужей, чтобы добыть нечестивые деньги и с их помощью выручить священника; в этом отношении они держатся того же мнения, что и Лаван, судя по его словам: «Вы отняли у меня богов моих, а что еще есть у меня?» Конечно, отношения между спорящими сторонами не могли быть сердечными, если религиозные разногласия приняли такой мирской оборот.

Но Джо Томкинса гораздо сильнее огорчала неприязнь другой особы, которой он хотел понравиться гораздо больше, чем Ниимайе Холдинафу. Это была не кто иная, как хорошенькая Фиби Мейфлауэр, — он очень стремился обратить ее в свою веру еще со времени той речи о Шекспире, которую он произнес, когда впервые увидел девушку в замке. Однако он, кажется, был намерен заниматься этим серьезным делом втайне и в особенности скрывать эти попытки от своего приятеля Джослайна, чтобы тот, чего доброго, не приревновал Фиби к нему. Но напрасно он осаждал стойкую девицу то стихами из «Песни песней», то цитатами из «Аркадии» Грина, то выразительными отрывками из «Венеры и Адониса», а иной раз и еще более непонятными рассуждениями из популярной книги, озаглавленной «Лучшие произведения Аристотеля». Никакие ухаживания, духовные или мирские, отвлеченные или материальные, Фиби Мейфлауэр не принимала всерьез.

Во-первых, Фиби любила Джослайна Джолифа, а во-вторых, если она была предубеждена против Джозефа Томкинса как против бунтовщика-пуританина еще когда увидела его впервые, то нисколько не примирилась с ним с тех пор, как у нее появились основания считать его лицемерным развратником.

По этим двум причинам она его ненавидела, терпеть не могла разговаривать с ним и всегда старалась от него улизнуть, а если уж ей приходилось остаться, слушала его только потому, что знала, как много ему известно, и боялась, оскорбив его, поставить под угрозу безопасность семьи, которой она служила с самого детства и которой была безраздельно предана.

По тем же причинам она остерегалась показывать свою неприязнь к Томкинсу при Джослайне Джолифе, потому что воинственный нрав егеря-солдата мог привести к ссоре, и тогда couteau de chasse [73] Охотничий нож (франц.) и дубинка ее дружка вступили бы в неравный спор с длинной шпагой и пистолетами, которые всегда носил при себе его опасный соперник. Но трудно ослепить ревность, когда у нее есть причины сомневаться, и, может быть, пристальное наблюдение Джослайна за своим приятелем было вызвано не только заботой об охране короля, но и смутным подозрением, что Томкинс не прочь незаконно поохотиться в его собственном прекрасном поместье.

Фиби, как осторожная девушка, по возможности старалась обезопасить себя присутствием доброй тетушки Джелликот. Надо сказать, что индепендент, или кто бы он ни был, своими ухаживаниями добился от нее очень малого. Фиби нарочно представлялась такой же глухой, какой была старая матрона по своей естественной дряхлости. Это равнодушие очень сердило нового поклонника Фиби и побуждало его искать время и место, чтобы на свободе поухаживать за ней поэнергичнее и заставить ее обратить на себя внимание. Фортуна, эта коварная богиня, которая часто несет нам гибель, исполняя наши желания, наконец предоставила ему случай, которого он уже давно ждал.

На закате или немного позже Фиби, заведовавшая хозяйством в замке, пошла к источнику прекрасной Розамунды, чтобы набрать воды к ужину, или, вернее, чтобы исполнить прихоть старого баронета, который верил, что этот прославленный ключ дает самую чистую и лучшую воду на свете. Сэр Генри пользовался таким уважением всех членов семьи, что пренебречь каким-либо его желанием, даже и не очень легко исполнимым, в их глазах было почти равносильно пренебрежению религиозными обрядами.

Наполнить кувшин, как мы знаем, стало с некоторых пор делом не простым, но изобретательность Джослайна несколько его упростила; он, как умел, починил разрушенную стенку старого фонтана, так что вода, накапливаясь, текла теперь по деревянному желобу и падала с высоты около двух футов. Девушка, пришедшая за водой, могла поставить кувшин под медленно текущую струю и спокойно ждать, пока сосуд наполнится.