И. Болгарин - Адъютант его превосходительства

Весна в тысяча девятьсот девятнадцатом году началась сразу, без замо­розков.

Уставший за две трудные, продутые сквозняками Рады и Директории зимы Киев вдруг повеселел, наполнился шумом и гомоном людских голосов. В до­мах пооткрывались крепко заколоченные форточки. И все пронзительней и явственней повеяло каштановым запахом.

Выйдя из вагона, Павел Кольцов понял, что приехал прямо в весну, что фронтовая промозглость, пронизывающие до костей ветры, орудийный гул и госпитальные промороженные стены – все это осталось там, далеко позади. Некоторое время он растерянно стоял на шумном перроне, глядя куда-то по­верх голов мечущихся мешочников, и они обтекали его, как тугая вода об­текает камень. Он стоял и жадно вдыхал чуть-чуть горьковатый, влажный от цветения воздух.

Город удивил Павла пестротой и беспечностью. Сверкали витрины роскош­ных магазинов, мимо которых сновали молодые женщины в кокетливых шляп­ках. За прилавками многочисленных ларьков стояли сытые, довольные люди. Из ресторанов и кафе доносились звуки веселой музыки.

По Владимирской, украшенной, словно зажженными свечами, расцветающими каштанами, неспешными вереницами тащились извозчики: одни – к драмати­ческому театру, другие – к оперному. Сверкнул рекламой мюзик-холл. На углу Фундуклеевской Кольцов сошел с трамвая и, спустившись к Крещатику, сразу попал в шумный водоворот разношерстной толпы. Кого только не вып­леснула на киевские улицы весна девятнадцатого года!

Высокомерно шествовали господа действительные, титулярные и надворные советники, по-старорежнмному глядя неукоснительно прямо перед собой; благодушно прогуливали своих раздобревших жен и привядших в военной раструске дочерей российские помещики и заводчики, прохаживались делови­то, поблескивая перстнями, крупные торговцы. Тут же суетились в клетча­тых пиджаках бравые мелкие спекулянты, жались к подъездам раскрашенные девицы с застывшими зазывными глазами. С ними то нехотя, с ленцой, то снисходительно, по-барственному, перебрасывались словами стриженные «под ежик» мужчины в штатском, но с явной офицерской выправкой.

Вся эта публика в последние месяцы сбежалась со всех концов России в Киев к «щирому» гетману Скоропадскому под защиту дисциплинированных гер­манских штыков. Но и незадачливый «гетман всея Украины», и основательные германцы, и пришедшие им на смену петлюровцы в пузырчатых шароварах не усидели, не смогли утвердиться в Киеве, сбежали. Одни – тихо, как гер­манцы, другие – лихо, с надрывом, с пьяной пальбой, как петлюровцы. А те, кто рассчитывал на их надежную защиту, остались ничейными, никому не нужными и вели теперь странное существование, в котором отчаяние сменя­лось надеждой, что это еще не конец, что еще вернется прежняя беспечаль­ная жизнь – без матросов, без продуктовых карточек, – что вызываю­ще-красные знамена на улицах – все это временно, временно…

Тишайшим шепотком, с оглядкой, передавались новости: на Черноморском побережье высадились союзники, Петлюра – в Виннице! Да-да, сами слышали – в Виннице! И самая свежая новость – Деникин наконец двинулся с Дона и конечно же скоро, очень скоро освободит от большевиков Харьков и Киев.

Кольцову казалось, что он попал на какой-то странный рынок, где все обменивают одну новость на другую. Он брезгливо шел по самому краю тро­туара, сторонясь этих людей. Взгляд его внимательных, слегка сощуренных глаз то и дело натыкался на вывески ресторанов, анонсы варьете, непри­вычные еще афиши синематографа. В «Арсе» показывали боевик «Тюрьма на дне моря» с великолепным Гарри Пилем в заглавной роли. «Максим» огромны­ми, зазывными буквами оповещал, что на его эстраде поет несравненная Ве­ра Санина. В варьете «Шато» давали фарс «Двенадцать девушек ищут приста­нища». На углу Николаевской громоздкие, неуклюжие афиши извещали о том, что в цирке начался чемпионат французской борьбы, и, конечно, с участием всех сильнейший борцов мира. Кондитерская Кирхейма гостеприимно пригла­шала послушать чудо двадцатого века – механический оркестрион.

Вся эта самодовольная крикливость, показная беспечность раздражали Кольцова. Они были неуместны, более того – невозможны в соседстве с той апокалипсической разрухой, которой была охвачена страна, рядом с огнен­ными изломами многочисленных фронтов, где бились и умирали в боях с бе­лыми армиями и разгульными бандитами разных батьков бойцы революции; ря­дом с холодными и сидящими на осьмушке хлеба городами, как Житомир, где Кольцов совсем недавно лежал в госпитале. Нет, он никогда не забудет этою прифронтового города, в котором давно уже не было ни хлеба, ни электричества, ни керосина и растерянные люди деловито, никого не таясь, разбирали на дрова плетни, сараи и амбары. Всю ночь напролет стояли у магазинов молчаливые, длинные, продрогшие очереди, так похожие на похо­ронные процессии.

Но именно там, в не раз расстрелянном пулеметами белых Житомире, – Кольцов явственно почувствовал это сейчас, – именно там шла настоящая жизнь страны, собравшей все свои силы для невероятной по напряжению схватки, а эта разряженная, беспечно самодовольная толпа, бравурная му­зыка – все это казалось не настоящим, а чем-то вроде декорации в фильме о прошлом, о том, чего давно уже нет и что вызвано к жизни больной фан­тазией режиссера. Едва закончатся съемки – погаснут огни, прервется му­зыка, унесут афиши и разбредутся усталые статисты…

Не доходя до Александровской площади, Кольцов увидел освещенную вы­веску гостиницы «Европейская». В холле гостиницы толпились обрюзгшие дельцы и женщины в декольтированных платьях. Застекленная дверь вела в ресторан.

Кольцов подошел к портье, спросил комнату.

– Все занято. – Портье сокрушенно развел руками. – Ни в одной гости­нице места вы не найдете. Жильцы сейчас постоянные. – Он ощупал взглядом перетянутый ремнями портупеи френч Кольцова: – Вы ведь военный? Тогда вам нужно на Меринговскую, в комендатуру. Это недалеко. Там вам помогут.

На Меринговской, в городской комендатуре, все устроилось просто. Де­журный выписал Кольцову направление в гостиницу для военных.

Было уже совсем поздно, когда Кольцов разыскал на Подоле Кирилловскую улицу и на ней двухэтажный дом, оборудованный под гостиницу.

Одноногий, на култышке, служитель записал его в журнал для приезжих и после этого показал комнату. Кольцов потушил свет и лег, но заснуть дол­го не мог. Разбуженная новизной обстановки память перенесла его в прош­лое – в Севастополь. Ясно предстал перед глазами маленький, похожий на забытую на берегу лодчонку домик, в котором он вырос. Небольшая, чисто прибранная горница, заткнутые под стволок ссохшиеся пучки травы, вобрав­шей в себя запахи степи, гор и моря, и сам стволок, потемневший от вре­мени, потрескавшийся, похожий на старую кость. И еще виднелись веселые ситцевые занавески, которые отбрасывали на пол причудливые узоры. Это были узоры его детства.