Юрий Корольков - Операция «Форт»

Колонна машин с людьми и взрывчаткой подошла среди ночи. Бой был скоротечный. Эсэсовцы из отряда «Мертвая голова» не выдержали партизанского натиска. Только несколько винтовочных выстрелов да коротких очередей раздались с передней машины.

— Бей по колесам! — крикнул Белозеров, поднимаясь во весь рост, и тут же упал, сраженный шальной пулей.

Он уже не слышал ни дружных выстрелов своих товарищей, бросившихся в ночную атаку, ни слов сочувствия, когда его бережно несли в соседнюю хату, ни возбужденных и радостных разговоров о том, что оккупантам все-таки не удалось затопить знаменитую Пересыпь. Ничего этого не слышал пограничник Белозеров. Он лежал безмятежно спокойный, с печатью уверенной солдатской мудрости на лице, будто сознавая, что выполнил все, чего ждали от него люди. И хозяйка с заплаканными глазами вытирала мокрым расшитым украинским рушником его пересохшие губы…

С этого апрельского победного утра и затерялся след пограничника на дорогах войны. Никто не знал о его дальнейшей судьбе. И вот, спустя много лет, наслышанный о пограничнике, который привлекал к себе окружавших его людей стойкостью и чистотой, захотелось хоть что-нибудь узнать о Белозерове.

В знойный день я настойчиво бродил по Фоминой Балке в поясках семьи Белозеровых. Долгие расспросы привели меня, наконец, к домику на краю села, скрытому со стороны улицы невысоким, в рост человека, каменным забором и двумя акациями, застывшими в южном июльском зное. Калитка вела в крохотный дворик, отгороженный жердинами от огорода. Женщина средних лет в ситцевой кофте и домотканой клетчатой юбке белила хату. На ее загорелом лице, на босых ногах, на косынке, в волосах брызгами молока выступали засохшие известковые капли. На солнцепеке покраска уже высохла и нестерпимо сияла своей белизной. Женщина опустила кисть и, загородив от света ладонью глаза, молча смотрела на меня, пока я рассказывал, что привело меня в их дом.

— Горпина, слышь, тут Белозеровых спрашивают, — крикнула она кому-то певучим голосом. Потом ко мне: — Верно, верно, жили здесь Белозеровы, только давно. Я еще в девках ходила… Отца их, говорили, фашисты повесили, а мать с дочками уехала вскорости после войны. Мы тогда у них дом и купили.

С огорода вышла Горпина. Она была на сносях и осторожно несла свой грузный живот. Присела на скамейку, то и дело вытираясь косынкой, и все же пот тотчас же выступал на ее лице. Слушала наш разговор, потом сказала:

— Ты бы человека хоть молоком угостила, жара-то какая…

Женщина, что белила хату, смутилась, всплеснула руками и ушла на погребицу. Вынесла граненый стакан и крынку молока, которая сразу запотела на жаре. Женщины угощали ледяным молоком, от которого стыли зубы, и рассказывали то, что знали.

Мать с дочками будто бы уехала в Николаев. Отца повесили за то, что помогал партизанам. А сын у них, верно, был, скрывался в катакомбах, рвал поезда. Как его звали, женщины позабыли… Вечером со степи мужчины приедут, они, может, вспомнят.

Я назвал имя пограничника — Анатолий.

Горпина сказала:

— Может, и Анатолий… Красивый такой, высокий, кудри черные. После войны приезжал сюда, заходил. Военный, из пограничников. Вроде капитан, точно не помню. На груди орденов, медалей — не знаю сколько.

Женщины стали вспоминать по семейным приметам — когда это было: в сорок восьмом или пятидесятом году. Решили — в сорок шестом, — в тот год, как Горпина выходила замуж.

— Вошел он, как вы вот сейчас, остановился среди двора, снял зеленую фуражку и стоит — думает, может вспоминает что. Потом только уж в хату зашел.

Мы его, как родного, приняли, даром что незнакомый совсем. Как же иначе! Заночевал он у нас, а утром уехал. Говорил, что родных ищет. Про отца-то мы ему и сказали — всю войну он про своих ничего не знал… Рассказывал еще, что невеста у него была в Одессе — партизанка из катакомб, Тамарой звали. Тоже думал, может быть, встретить, а оказалось, погибла. Расстреляли ее… Рассказывает, а глаза у самого горячие, как в лихорадке.

Женщина вздохнула, вытерла с лица пот, смахнула и набежавшую на глаза влагу. Ее до сих пор волновала, трогала судьба незнакомого ей пограничника.

— Вот ведь как на свете бывает, — задумчиво сказала она, — искал невесту, нашел могилу… А ведь все для нас, чтобы мы жили спокойно… Хоть бы теперь войны не было.

Женщина умолкла и куда-то смотрела вдаль, будто прислушиваясь к биению уже зародившейся в ней жизни. Я понял ее состояние, не высказанное словами: люди другого, старшего поколения, воевавшие всюду, в том числе и на одесской земле, спасли не только ее, но и ее неродившееся дитя, ее кровинку, которой еще расти да расти… Не было бы только войны, тогда будет счастье.

Значит, не напрасны были тяжелые жертвы…

Женщины рассказали еще, что Анатолий в катакомбах присоединился к другому отряду, стал его командиром и воевал с оккупантами до самого освобождения Одессы. Потом с нашими войсками дошел до самого Берлина. После войны опять стал пограничником и в Фомину Балку приезжал откуда-то с дальней заставы.

Когда эта книга была написана, я поехал на улицу Дзержинского к сотруднику Комитета государственной безопасности, чтобы уточнить некоторые обстоятельства, посоветоваться, поговорить еще раз об «Операции „Форт“.

Я вошел в кабинет, который окнами выходил на площадь, где в бронзовой долгополой шинели стоит на постаменте чекист Дзержинский. Из-за стола поднялся пожилой человек с седыми висками и гладко выбритым худощавым лицом. Мы встречались с ним и раньше. В «Операции „Форт“ он выступал под именем Григорий.

Меня интересовало отношение противника к одесскому подполью в годы войны. Товарищ Григорий иронически усмехнулся, молча поднялся из-за стола и взял с полки книжного шкафа книгу Типпельскирха «История второй мировой войны».

— Я прочту вам, — сказал он, перелистывая книгу, — как военные круги фашистской Германии оценивали нашу работу уже спустя много лет после освобождения Одессы. Они до сих пор не могут избавиться от испуга. Вот что пишет немецкий разведчик генерал-лейтенант Курт Типпельскирх.

Товарищ Григорий нашел нужную страницу и прочитал:

— «Девятого апреля последние немецкие части оставили организованно эвакуированную Одессу, основательно разрушив все важные в военном отношении сооружения. Город в течение двух лет оккупации, осуществлявшейся, главным образом, румынами, превратился в цитадель партизанского движения. Оставляя осенью 1941 года Одессу, русские создали в городе надежное, преисполненное величайшего фанатизма партизанское ядро. Партизаны обосновались в катакомбах, разветвленная сеть которых общей длиной около 100 километров не имеет себе равных в Европе. Это была настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов вплоть до собственной пекарни и типографии, в которой печатались листовки. Оружие покупали у немецких солдат. Партизаны совершали ночные нападения на отдельных солдат и плохо охраняемые военные объекты, а также терроризировали часть населения, сотрудничавшую с оккупационными властями. Кроме того, велась активная разведывательная работа. Бунтовщики, годами жившие под землей без света и солнца, в своем славянском фанатизме добровольно обрекали себя на тяжелые физические страдания от туберкулеза и потери зрения.