Фредерик Марриет - Многосказочный паша

Спустя некоторое время они пришли снова и спрашивали меня, одобряю ли я национальный конвент. Я отвечал, что одобряю его от всей души. Они остались довольны ответом и удалились. Потом приходят в третий раз, чтобы узнать, республиканец ли я. И я отвечаю им, что республиканец. В четвертый раз хотят они знать, принадлежу ли я к партии жирондистов. Я отвечал им, что принадлежу, и прибавил к тому желание, чтобы они избавили меня от дальнейших вопросов. Но не прошло и двух месяцев, как появилась другая толпа, которая желала знать, действительный ли я якобинец, и я публично объявил себя якобинцем. После чего предлагали мне признать себя гражданином или лишиться головы. Я предпочел первое, и подарил им свой титул маркиза.

Напоследок они с криком окружили мой дом, объявили меня аристократом и настаивали на том, чтобы посадить мою голову на пику. Я видел, что дело плохо, и уверял их, что я, хоть и купил имение, однако все-таки вовсе не аристократ, но, напротив, гражданин и брадобрей из Марселя, что я публично отказался от титула маркиза, который достался мне вместе с имением, а потому и не имею никаких прав на дворянство. Но они требовали ясных доказательств и приказали моим людям принести бритвы. Я должен был обрить с полдюжины бород этих головорезов. Я восхитил их своим искусством, и они братски обняли меня. Они уже готовы были удалиться, как одна из находящихся в толпе женщин потребовала, как доказательства справедливости слов моих, выдачи им моей жены, высокий род которой был известен.

У всякого человека есть свои слабости. Исполни я что требование, и все бы приняло прекрасный оборот. Но я был так глуп, что не захотел видеть голову жены своей на пике, хотя и был женат уже более двенадцати.

Я объяснял им, между тем как жена моя в страхе прижималась к груди моей, что она, хотя и благородного происхождения, лишилась уже своего достоинства тем, что вышла замуж за гражданина.

После краткого совещания решили они, что Цериза достаточно унизила себя и потому может оставаться в живых. Они довольствовались тем, что разбили мой погреб, все перепились за мое здоровье и удалились.

Но скоро я должен был раскаяться в своей глупости. Цериза была прекрасная женщина, в несчастье верная жена, но богатство испортило ее так же, как испортило оно и меня. Она имела маленькую привязанность к одному графу, а потом променяла его на смазливого молодого аббата. Но в нашей земле мало обращают внимания на эти невинные увлечения, и я не имел вовсе расположения мешаться в дела Церизы. Уверенный в чистосердечной дружбе ко мне, легко мог я простить ей маленькую неверность, и до несчастного случая, при котором был я вынужден в присутствии ее сознаться, что я брадобрей, ничто не нарушало нашего согласия и семейного счастья. Гордость ее пробудилась при мысли, что она соединена узами брака с таким человеком, ее чувства ко мне превратились в смертельную ненависть, и хотя я спас ее жизнь, она была так неблагодарна, что решила погубить меня.

Прошло уже несколько недель с тех пор, как укоротили молодого аббата на одну голову, и она связалась с одним якобинцем с тем условием, что он только тогда получит любовь ее, когда выдаст меня за аристократа. К счастью, я узнал об этом стороной и успел бежать в Тулон. Я оставил жену мою и, что еще более, мое имущество в руках якобинца, присоединился к черни и поклялся мстить всем аристократам.

Два месяца спустя я имел удовольствие видеть моего якобинского заместителя, связанного с одной женщиной спина к спине. То была обожаемая мной Цериза. Я не успел и поговорить с ней — ее утопили, как утопили и сотни других; и когда она скрылась, прекрасные ее каштановые волосы еще с минуту носились по поверхности воды, и я вздохнул при мысли о былом богатстве и любви.

— Теперь она точно умерла, Гуккабак? — спросил паша.

— Да, она умерла.

— Аллах керим. Творец милосерден! Наконец-то мы избавились от этой бабы. Теперь история, вероятно, пойдет вперед.

Я имею причину думать, что если бы мне было возможно остаться во Франции, я играл бы там немаловажную роль, но обстоятельства переменились: меня стали подозревать, а так как я хорошо знал, что между подозрением и гильотиной расстояние — несколько часов, то и решил поскорее удалиться. Мне удалось бежать на одно итальянское судно, которое из-за бури вошло в гавань.

Корабль плыл в Америку, чтобы привезти оттуда соленой рыбы, и имел пятнадцать человек экипажа. Когда мы отплыли, капитан заболел и приписывал болезнь свою стакану вина, который поднесла ему на прощание жена, смешав с ним свои слезы. С каждым днем болезнь его усиливалась, пока наконец он уже не мог вставать с койки, и так как никто кроме меня не знал корабельных вычислений, то они и были возложены на меня.

За несколько дней до своей смерти капитан позвал меня к себе и стал говорить так:

— Франсуа! Жена отравила меня, чтобы я не вернулся и не помешал связям, которые завела она в мое отсутствие. У меня нет ни детей, ни родственников, которые бы когда-нибудь заботились обо мне. Я в одно и то же время хозяин груза и капитан этого судна и думаю оставить тебе и то и другое. Ты один имеешь на них право, потому что один можешь править судном. Но не думай, чтобы это я делал из особенного к тебе расположения, я хочу только лишить жену моего имущества и потому делаю тебя своим наследником. Ты обязан своим счастьем скорее небу, чем мне. Обещай, в знак своей признательности, исполнить только одну мою просьбу, а именно: когда придешь в Италию, отслужи пятьсот панихид за упокой моей души.

Без долгих рассуждений я поклялся исполнить его завещание, и капитан написал духовную, в которой отказал мне судно и груз, и прочитал ее во всеуслышание. Он умер два дня спустя. Мы зашили его в парусину и бросили в море. Хотя тогда было безветрие, вскоре подул ветер, который, постоянно усиливаясь, превратился, наконец, в ураган.

Мы были принуждены подобрать все паруса и оставить корабль на произвол ветра. Несколько дней носило нас по волнам, и по расчетам находились мы теперь посреди Атлантического океана, в малопосещаемой области. Погода стихла, и мы снова подняли паруса. К крайнему удивлению заметил я многих морских птиц, которые редко удаляются далеко от берегов, тогда как по расчетам находились мы от земли почти на тысячу миль. Я не оставил их без внимания, и когда солнце зашло, заметил, что они держались юго-востока.

А так как мне очень хотелось открыть какую-нибудь до сих пор неизвестную землю, то и правил я в продолжение всей ночи в том направлении, и на другой день увидели мы прямо против нас остров. По-видимому, он был от десяти до пятнадцати миль в длину, возвышался над морем и имел овальную форму; я очень хорошо знал, что его нет ни на одной карте. Я решился исследовать его и бросил якорь в одном маленьком заливе. Мы заметили несколько домов, которые доказывали, что остров населен, хотя не было ни малейших следов укреплений или пушек.