Георг Борн - Евгения, или Тайны французского двора. Том 1

Теперь попросим читателя последовать вместе с нами за доктором Луазоном в его жилище, представлявшее довольно большой интерес из-за своей таинственности. Сняв шляпу и пальто и переодевшись в очень поношенный, старый сюртук, Луазон один без провожатых пошел на верхний этаж, взяв с собой связку ключей, чтобы отпирать двери, закрывавшие каждый коридор и каждую лестницу. Бегство из этой темницы представлялось ему невозможным. Все предохранительные меры были здесь приняты.

Походка доктора была тихая, так что его шаги не были слышны ни на ступеньках, ни в коридорах: он крался, как кошка. Большинство комнат пустовало, так как почти все больные гуляли в саду, и следившие за ними сторожа тоже находились там же. Луазон подошел к окну в коридоре и посмотрел в сад, заметив, что той больной, которую он искал, не было между гуляющими. Она предпочла остаться в своей комнате. Он решил посетить ее там и стал подниматься выше.

Достигнув второй лестницы, доктор Луазон запер за собой дверь коридора. Это был длинный, узкий проход, скудно освещавшийся одним маленьким решетчатым, высоко проделанным окном. По обеим сторонам коридора, близко одна от другой, лепились двери, в данный момент только притворенные, так как обитатели находились в саду.

Луазон остановился в начале коридора — тихое пение доносилось до него из какой-то камеры: это была грустная песня, трогательная для любого, кроме доктора; она звучала, как замирающая песня лебедя, — нежная, тихая, заунывная… Но вдруг эти нежные звуки переходили в резкий хохот — это был ужасный и страшный контраст! Такой смех означал сумасшествие.

— Это Габриэль Пивуан, — прошептал господин Луазон и бесшумно прокрался по коридору к одной из запертых дверей. В ней, как и во всех других дверях, была проделана форточка, которую можно было открывать снаружи, не производя ни малейшего шума.

Благочестивый доктор охотно подсматривал и подкарауливал таких хорошеньких сумасшедших, как Габриэль Пивуан и ее соседку, которую доктор хотел посетить. Но, однако, он не удержался от искушения посмотреть на только что певшую больную.

Несчастная девушка помешалась от любви, она целыми днями разговаривала со своим Леоном, которого безумно любила. Бедную девушку постигло несчастье. В тревожный 1848 год однажды принесли мертвое тело обрученного с нею жениха. Габриэль Пивуан не выдержала такого горя — и помешалась, бедные родственники перевезли ее наконец в заведение доктора Луазона, где она и доживала свои несчастные годы.

Габриэль по большей части видела Леона около себя, болтала с ним, прощалась, когда наступала ночь, пела грустные песни и потом опять вдруг смеялась. Видя входящего Леона, она радовалась, говорила с ним и целовала его: то-то была радость, то-то было веселье! Оставалось думать, что милый ее действительно был с ней. А вскоре после того бедняжка принималась горько плакать, пока сон не одолевал ее.

Доктор Луазон посмотрел через отверстие двери — Габриэль сидела на постели и выщипывала колосья из соломенного тюфяка, втыкая их в свои густые распущенные волосы, свободно падавшие на плечи. Она, по ее словам, наряжалась к свадьбе, и иссохшие, желтые колосья были для нее миртами. Глаза ее глубоко впали, и если ничто другое не обличало в ней безумия, то признаком его было ее поведение: она, целомудренная, милая, благовоспитанная девушка, не носила никакой одежды, беспечно сидела на кровати голая, так что всякий, увидев несчастную, должен был почувствовать к ней глубокое сострадание и жалость.

Луазон же, напротив, раньше подолгу засматривался на это зрелище; но теперь он уже не так часто посещал прекрасную Габриэль, когда никого не было поблизости, потому что она потеряла для него истинную прелесть.

Теперь внимание доктора обратила на себя соседка Габриэль, которая была вверена ему одним очень богатым незнакомым господином на лечение в его заведении от некоторых ложных идей.

Незнакомец моментально отсчитал значительную сумму денег, поставив условием посещать девушку, когда ему вздумается. Луазон согласился на это, потому что получил большую плату за это условие. Этот доктор родился в бедной семье в отдаленной провинции, прилежанием и выставляемым напоказ благочестием достиг того, что получил в свои руки это большое доходное заведение, и хотя он абсолютно ничего не понимал во врачебном искусстве, но зато приобрел многие сведения, давшие ему возможность считаться умным человеком. Например, Луазон говорил по-английски, по-итальянски и по-испански так же бегло, как на родном языке, что зачастую было ему очень полезно, так как в его заведении находились иностранцы.

Девушка, к которой потихоньку пробирался доктор Луазон, заглянув предварительно в камеру бедной Габриэль, была испанкой; она знала по-французски только несколько слов. И для Лаузона было бы неудобно, если бы он не понимал по-испански.

Эта молодая испанка уже довольно долгое время находилась на лечении в заведении Луазона; целыми днями просиживала она в своей темнице и только изредка покидала ее, чтобы подышать чистым воздухом. Она, казалось, боялась сумасшедших, окружавших ее, и старалась, насколько возможно, меньше находиться в неприятном для нее обществе. И в эту минуту, когда доктор тихонько подходил к ее комнате, она сидела на стуле у зарешеченного окна и о чем-то мечтала, ее бледное лицо и-задумчивые красивые глаза красноречиво говорили, что на сердце у нее лежало глубокое тайное горе. Но эта бледность придавала ей еще больше прелести. Девушка, казалось, была жительницей рая, временно спустившейся на землю, — до того были прекрасны и очаровательны черты ее лица, ничто в ней не свидетельствовало о безумии. Она была здорова и только благодаря проискам и козням злодея томилась в этом заключении. Часто ночью, когда ее никто не слышал, срывалось с ее прекрасных губ имя — дорогое ей имя того человека, которого она любила и из-за которого терпела невыразимые страдания. До сих пор еще надежда не покидала ее, она надеялась, что скоро появится избавитель и тогда наконец прекратятся ее долгие мучения. Долорес (читатель, наверное, узнал в этой бедной девушке-испанке знакомую нам страдалицу) все еще ждала Олимпио и терпеливо переносила свою судьбу.

Сколько она ни просила доктора Луазона выпустить ее, уверяя, что она вполне нормальная, сколько ни клялась, что этот господин, привезший ее сюда, ее заклятый враг, — ничто не помогло — Луазон оставался непреклонным. И бедная Долорес, одаренная всеми прелестями юности, сидела в тесной, бедно убранной комнате, в которой, кроме кровати, были только стол, два старых стула, шкаф и большое распятие, данное по ее желанию доктором Луазоном.