Георг Борн - Евгения, или Тайны французского двора. Том 1

— Не говорите мне этого! Кто бы сказал мне это, тот имел бы дело со мной, даже если бы это были вы сами! Вы были прекрасный кавалер и прямодушный дон, каких только Мадрид заключал в своих стенах. Не рисуйте себя дурным передо мной, мой благородный господин, я знаю вас лучше!

С видом, выражавшим смущение, посмотрел Олимпио на старика, который так ревностно его защищал и отстаивал. Высокий, сильный юноша при мерцающем свете фонаря казался еще внушительней. Он протянул к смотрителю замка свои руки.

— Простите мне все, что я сделал вам и вашей дочери, Кортино! Передайте от всего сердца мой поклон Долорес и скажите ей, чтобы она обо мне много не грустила, потому что я этого не заслуживаю.

Я — беспокойный, неверный, дикий искатель приключений! Жизнь в армии ничего мне не обещала, и также я был бы, наверно, плохим мужем. Только скажите ей это, Кортино, слышите? Скажите Долорес, чтобы она не плакала обо мне! Но если она захочет принести умершему Олимпио букет из ее розанов на могилу, которую она будет искать в стороне у стены, где лежат самоубийцы и казненные, — там, Кортино, где разрастается плевел и не раздаются молитвы, тогда, говорю я, она сделает доброе дело для Олимпио Агуадо, который некогда ее очень любил. Да, Кортино, скажите это Долорес — тогда, может быть, хоть одна душа придет на мою могилу, чтобы за меня помолиться.

— Не одна, мой благородный господин, две придут, это — Долорес и ее отец, — вскричал теперь старый смотритель, у которого от печали навернулись слезы и сильно билось сердце. — Две придут, и ваша могила не должна быть опустелой, ее должны украшать самые лучшие цветы и лавровое дерево, хотя вы и ходили с карлистами. Я не знаю, отчего это, но в последние дни мне постоянно приходит на память ваша сиятельная мать, мой благородный господин.

— Молчите, Кортино, не напоминайте мне в эту ночь о моей матери! Слава Богу, что она не дожила до завтрашнего дня. Это удивительно, Кортино, чем становишься старше, тем больше узнаешь добродетелей и всемогущество промысла! Прежде я плакал у гроба моей матери и сокрушался, что она так рано отправилась в мир иной, теперь только я узнаю, почему это случилось! Прощайте, добрый старик, и поклонитесь от всего моего сердца Долорес. Милая девушка закрыла глаза моей матери! Слышите, Кортино, передайте ей этот поцелуй, который я запечатлел на вашей щеке! Теперь же оставьте скорби. В случившемся ничего нельзя изменить!

— Чтоб это я еще пережил, — говорил старик совершенно невнятным голосом, затем, ободрясь, он взял свой фонарь. — Не имеете ли еще какого-нибудь желания, или дела, или приказания, мой благородный господин? — спросил он, вытирая глаза.

— Да, Кортино, хорошо, что вы мне об этом напомнили! Домик, в котором умерла моя добрая мать, я завещаю вам и Долорес.

— Благодарю за вашу любовь, мой благородный господин, но мы, конечно, не перейдем в него.

— Почему, старик? Но если когда-нибудь вы будете жить милостынью и не в состоянии больше будете исполнять свою службу, тогда в окруженном виноградниками домике вы с Долорес могли бы жить хорошо, я думаю.

— Прекрасно, дон Олимпио, но вы забываете, что ваше состояние… — Старый смотритель остановился.

— Да, об этом я не подумал, Кортино! Все конфисковали! Тогда, конечно, я более ничего не имею! Последнее же мое желание: не гневайтесь на меня и передайте мой поклон Долорес. Прощайте!

Олимпио с глубокой признательностью пожал руку старого прямодушного смотрителя; даже фонарь затрясся, так глубоко был тронут Мануил Кортино этим последним прощанием со своим пленником. Он вышел через низкие двери и быстро их запер. Старый отставной солдат, может быть, за всю свою жизнь не испытал такой тяжелой сердечной борьбы, как в эту последнюю ночь карлиста Олимпио Агуадо!

В то время, когда внизу, в подвале, происходила эта трогательная сцена, Долорес сидела в комнате нижнего этажа, решетчатое окно которой выходило на большой двор замка. Она не зажигала свечей и стояла у маленького обвитого розанами окна. Цветы поникли своими верхушками, словно бы скучая, как и Долорес, ведь она совершенно забыла свои розаны и не поливала их, чего обыкновенно никогда не случалось с ней; они могли теперь все, все повянуть. Долорес больше не находила в них удовольствия.

Девушка стояла и смотрела своими прекрасными, помрачневшими и печальными глазами во мрак наступившей ночи. Темнота была ей приятна, теперь она могла совершенно спокойно думать и мечтать.

Плакать она не могла. Казалось, что слезы ее вдруг совершенно иссякли. Олимпио был осужден на смерть, последняя ночь его наступила.

Ей показалось вдруг, что к окну, у которого она находилась, кто-то приближался тихими осторожными шагами. Кто же ходил еще по дворцу! Опять сделалось тихо, и Долорес не обратила на это больше внимания, так как бывало иногда, что какая-нибудь любовная чета имела свои тайные свидания в столь поздний час ночи. Но через короткое время на дворе снова зашумело, и теперь Долорес ясно видела, что возле самого окна присела, скорчившись, черная фигура.

В другое бы время девушка при виде этого громко закричала от испуга — но странно, теперь она не знала никакого страха! Казалось, что тоска этой ночи отняла у бедняжки его весь. Она внимательно посмотрела на стоявшую на коленях фигуру и узнала теперь очертание мужчины, одетого в черный плащ.

— Сеньорита Долорес, — раздался тихий голос.

— Матерь Божья, что со мной случится, — шептала Долорес, не узнавая голоса и не догадываясь, кто появился у окна.

— Сеньорита Долорес Кортино, — раздалось яснее, — если вы внизу, в комнате, так дайте мне скорее знать.

— Кто это называет меня по имени? — спросила девушка.

— Вы одна, сеньорита? Вблизи нет вашего отца, смотрителя замка?

— Кто вы такой, кто из окна хочет сделать вход? Конечно, я одна, потому и говорите!

— Никто не может нас подслушать? То, что я имею вам сказать, никто не должен слышать.

— Так вы?.. — спросила вдруг Долорес, подумав о возможности, которая до сих пор ей не приходила в голову, и подойдя ближе к окну.

— Маркиз Клод де Монтолон, карлистский офицер! Теперь я весь в ваших руках, и достаточно одного вашего слова, чтобы и меня передать палачу, — прошептал стоявший у окна на коленях.

— О святые, никто не может вас там увидеть и найти! Чего хотите вы, благородный дон?

— Я все сделаю для Олимпио, которого хочу спасти.

— Матерь Божья, что я слышу!

— Все удастся, если вы захотите мне помочь, сеньорита!

— Чувства мои в смятении, — прошептала Долорес, поправляя обеими руками свои темные волосы. — Вы хотите спасти Олимпио?

— Потому и пришел я сюда, сеньорита! Но мы должны поспешить! Дон Филиппо ожидает нас с лошадьми на El-Pertil, около пятидесяти шагов отсюда. Если удастся нам освободить пленника из камеры, то через несколько часов он с нами будет далеко от Мадрида.